В час дня, Ваше превосходительство - Аркадий Васильев

— Хорошо. Расскажу все, ничего не утаивая. Но при одном условии.

— Согласны. Жизнь сохраним.

— Лично вы даете слово?

— Даю.

— Вам верю. Пусть записывают.

Пинка рассказал, что все задержанные составляли штаб пехотного полка. Командир — Аваев. Над ним, по цепочке, все звенья которой ему, Пинке, неизвестны, стоит генерал Довгерт. Где он сейчас — неизвестно.

— Это все? — строго спросил Дзержинский и, увидев, что Пинка побелел, добавил: — Не волнуйтесь. Я сдержу слово. А вы своего не сдержали — утаиваете главное. Кто руководитель «Союза защиты родины и свободы»?

Пинка не выдержал пронизывающего насквозь взгляда.

— Организатор и руководитель «Союза» Борис Викторович Савинков, начальник штаба полковник Перхуров.

— Программа, планы?

— Поверьте честному слову — не знаю! Все очень законспирировано. И мне лично не особенно доверяли. Я имел неосторожность усомниться в возможности успеха нашего дела.

— Вы неискренни, Пинка. Но все равно расскажете. А сейчас ответьте, только честно, кого собирались убить?

— Я в этих разговорах участия не принимал.

— А кто принимал?

— Все.

— Стало быть, и вы?

— Ленина. Это в первую очередь.

— А во вторую?

— Вторым, кажется, был Свердлов…

— Еще кого?

— Вас…

— Еще кого?

— Я сказал — вас.

— А я вас спрашиваю — еще кого?

— Многих.

— Кто возглавлял подготовку террористических актов?

— Я.

Дзержинский засмеялся:

— Вы наивны, Пинка! Знаете, что я сдержу свое слово, и все берете на себя! Вам не могли поручить террористические акты.

— Почему не могли? — обиделся Пинка.

— Вы трус, Пинка. Расскажите, что вам известно про Казань.

Пинка побледнел. Торопливо заговорил:

— Казань, Горная улица, дом Яченко, квартира пять. В ней живет Иван Иванович, по крайней мере, его так называли наши. У него склад оружия, он дает явки тем, кто приезжает к нему.

— Пароль для связи с ним?

— Не знаю. Честное слово!

В конце допроса Пинка развеселился.

— А этот кретин, студент Коля, действительно ни при чем. Аваев Верке по морде съездил — зачем привела постороннего!

На следующих допросах Пинка стал рассказывать, но понемногу. Мол, только что вспомнил, и каждый раз давал честное слово, что теперь — все, больше ничего не утаил. Аваев — Сидоров вообще ничего не рассказал, ни в чем не сознался. Остальные мало что знали.

Юнкера Иванова поместили в лазарете при Бутырской тюрьме. Дзержинский приказал:

— Пусть полежит один, поразмышляет, подумает.

И добавил:

— Совсем мальчишка! А то, что он ночью плакал, весьма любопытно. Видно, нервы поистрепались. Надо с ним поласковее.

На другой день к Иванову пришел Алексей Мальгин. Иванов закрылся одеялом с головой, повернулся спиной. На вопрос, будет ли он давать показания, истерически выкрикнул:

— Вы бесчеловечные скоты! Я болен! Оставьте меня в покое!

Мальгин ушел.

Дней через пять, когда Иванову стало гораздо лучше, зашел Петерс. Сел. Погладил по голове.

— Эх, парень!.. Сколько же тебе? Пятнадцать? Или еще меньше? Ладно, лежи, поправляйся. В плохую тебя, брат, компанию втянули. Ты вот нашему товарищу Мальгину упрек бросил — бесчеловечные скоты! А по-нашему, скот твой командир. Он тебя в авантюру вовлек?..

Весь следующий день Иванов лежал неподвижно, ничего не ел. К вечеру поднялся, долго стоял у зарешеченного окна — смотрел на двор. В глазах тоска.

— Можете передать, что я хочу говорить с Петерсом? — спросил он санитара, принесшего ужин.

— А почему бы и нет? Только сегодня уже поздно. Иванов вскочил с койки:

— Я хочу немедленно! Понимаете — немедленно, иначе я сойду с ума!..

— Хорошо, попробую.

— Я не Иванов, а Мешков. Князь Мешков, Виктор Львович, хотя и это не совсем точно. Моего родного отца звали Александр. Он был дипломатом. Его убили в Персии, как Грибоедова, в мае 1913 года. Мать вышла замуж второй раз, но вскоре умерла — не могла забыть отца. Не торопите меня, мне надо вам все рассказать, иначе вы меня неправильно поймете. Отца убили у меня на глазах. Мне тогда было одиннадцать. Сейчас мне шестнадцать, вы тогда почти угадали. У меня никого нет на свете. Зимой шестнадцатого года я убежал на фронт. Меня взяли — случайно натолкнулся на друзей отца. Я воевал, ходил в разведку, был контужен, правда не сильно. Для меня слова «Россия», «император» — это как хмельное, кружилась голова, от восторга останавливалось сердце, я мог даже заплакать, если при мне позволяли бросить резкое слово про царя. Я дал пощечину поручику Терентьеву — он скороспелка, из купцов, — когда он прибежал и крикнул: «Николай отрекся!» Я не поверил. Через два дня в меня стреляли, кто-то из своих. Начались лазареты, я не могу выносить запах камфары и особенно йодоформа. Меня тошнит. В лазарете в Москве встретил поручика Никитина, и он сказал: «Иди к Аваеву, найдет тебе работу». Дал адрес…

Вы не думайте, что я трус, боюсь смерти. Я знаю — вы нас всех расстреляете… Аваев часто повторял: «Провалишься, попадешь в ВЧК — выколют глаза, вырвут ногти». Я говорю все потому, что много думал, прежде чем сказать. Я понял, многие из них самые ординарные сволочи. Если бы вы послушали, о чем они говорили на наших заседаниях! Как будут вешать красноармейцев, большевиков, как потом заживут после победы — пить, жрать. Много болтали о женщинах. И никогда о России, о русском народе. Все между собой перессорились, случалось, дрались. Заметили у Литвиненко синяк? — Впервые за всю исповедь у Иванова промелькнула в глазах веселость. — Заметили? Это ему Оленин. Из-за Верочки. Каждый хотел быть первым. А этот дурачок, студент, я не знаю его фамилии, зовут Коля, действительно влип случайно. Его Верочка подцепила на Цветном бульваре. Хотите верьте, хотите не верьте, ваше дело, но я давно хотел уйти от них. Я не каюсь, просто рассказываю, как все случилось… И еще — если бы я ушел от них, у меня оставалось бы только два выхода: бежать в Англию, там где-то живет брат отца князь Мешков, или…

Мешков умолк, закрыл глаза.

— Какой же второй выход? — тихо спросил Петерс. — С моста в воду или пулю в висок?

Мешков не отвечал.

— Значит, так, князь: жизнь разбита, все пропало, будем стреляться?

Мешков открыл глаза. Петерс сделал вид, что не заметил слез.

— Что же мне осталось?

— Жить! А вот как тебе, парень, жить… Извини, что я с тобой на «ты», а как жить, давай подумаем. Не спеши на тот свет. Я хоть там и не бывал, но заглядывать приходилось, и не раз, — интересного там мало. Куда интереснее на Родине и для Родины. Жизнь твоя только начинается.

Студента Николая Коротнева привели к Петерсу днем, часа, в три.

— Садитесь, молодой человек. Давайте побеседуем.

— Я все сказал. Верочка подтвердила. — Поговорим и о Верочке. Сначала о папе с мамой. Кто они? Где живут? Сколько у них детей, кроме вас?

— Две дочери. Мои, следовательно, сестры. Папа — механик без образования, практик. Мама ведет дом. Шьет, правда, исключительно знакомым. Живут в Орехово-Зуеве.

— Ясно. Мамочка иглой пальцы исколола, папа-практик решил вам образование дать. А сестры?

— Они еще маленькие.

— Ясно! Помогать родителям еще не могут. А вы сколько за букет для Верочки выкинули? Ладно, не хотите — не говорите, это ваше личное дело.

— Умоляю! Скажите, что с Верочкой?

— Ничего. Она к контрреволюции отношения не имеет. Она по другой части. Советую выбирать знакомых, молодой человек. Идите домой. К экзаменам готовьтесь.

— Вы меня освобождаете?

— Я говорю — домой идите. И деньги, которые вам родители дают, не тратьте на Верочку. Извините меня, может, я вам на любимую мозоль наступаю, только ваша Верочка шлюха…

Минут через десять в кабинет к Петерсу вошел Мартынов. Петерс стоял у окна, смеялся.

— Андрей, смотри.

По улице, расталкивая прохожих, часто оглядываясь, бежал студент.

— Ишь улепетывает. Боится, дурачок, как бы не вернули… Что у тебя? Докладывай.

— Везет мне на знакомых. Пинка назвал еще одного — Сергея Пухова, сына профессора. Того самого…

— Понял. Подожди, я спрошу Феликса Эдмундовича. Давай протокол допроса.

Вскоре Петерс вернулся.

— Дзержинский сказал: показания Пинки надо тщательно проверить.

Анна Федоровна Денежкина женским чутьем поняла, что если она не сменит гнев на милость, то милого друга Сереженьку можно потерять навсегда: «Помучила, ну и хватит!» Испугало ее и возвращение в Москву молодой вдовы Варвары Феоктистовой, урожденной Самариной. «А вдруг переманит?!»

Анна Федоровна посетила Сухаревку — поискать, чем побаловать милого друга, и как раз повезло — приобрела бутылку шустовской рябиновой. Хорошо зная сухаревские нравы, вышибла пробку, глотнула и успокоилась — настоящая! И еще раз повезло, увидела в руках у старушки беленький шелковый офицерский шарфик: «С шарфика и начну. Скажу — зайдите, могу уступить. Пусть понимает про «уступить» как хочет…»