Нур-ад-Дин и Мариам - Шахразада

– О да, матушка, – прошептала Мариам. – Мы поссорились. Боюсь, что я была не права… Более того, боюсь, что я своей глупостью вызвала столь сильный гнев твоего сына, что он более никогда не посмотрит в мою сторону.

– Ну, девочка, зачем же так решительно? Ведь вы вместе всю свою жизнь. А между близкими людьми происходит множество ссор. И если после каждой расходиться навсегда, то и десятка жизней не хватит, чтобы прожить вместе один лишь год.

– Я понимаю это, добрая Мариам, и очень раскаиваюсь в своих словах. Но не могу же я, согласись, первая броситься к нему и умолять о прощении?

– Почему? – Мариам, должно быть, забыла, что именно такими словами объясняла самой себе свое поведение еще так недавно. – Ведь ты же чувствуешь за собой вину?

– О нет. – Глаза Мариам-младшей сверкнули гневом, и печаль мигом испарилась. – Я не чувствую за собой никакой вины. Он сделал глупость, он на меня накричал… И я еще должна мириться первой? О нет, этого не будет никогда! Не хочет видеть меня – и не надо, обойдусь как-нибудь…

И вновь старшая Мариам не узнала слова, которые говорила себе сама совсем еще недавно. Она попыталась было объяснить девушке, что мужчины – существа очень резкие, что говорят они много ненужных слов, что… что ее сыночек и дня не может прожить без нее, малышки Мариам, и что все переменится, как только они помирятся.

– Прости меня, добрая тетя Мариам, но мне все же пора…

О, этот голос был голосом жесткой и гордой женщины, а вовсе не слабым голоском юной и печальной девчушки. И Мариам-старшая мгновенно замолчала, поняв, что взяла неверный тон и этим лишь отвратила девушку от себя.

– Ну что ж, малышка, – со вздохом ответила почтенная Мариам, – беги. Когда в доме гости, не дело хозяйке самой ходить по гостям.

– Воистину так, – ответила Мариам и, придерживая газ покрывала, поспешила через улицу.

Закрылась калитка, Мариам-старшая осталась одна. Она попыталась было разобрать злосчастные корзины и разложить по местам все эти зелья, бальзамы, притирания и примочки, которые собрала с собой. Вернее, она раскладывала все это, но мысли ее были столь далеки от суеты по дому, сколь это только возможно себе представить.

Она просила прощения у своего мужа за то, что помыслила о каком-то другом мужчине… Она просила прощения и у этого другого мужчины за то, что посмела выявить свои чувства к нему. Но более всего она корила себя и за первое и за второе.

Корила, но никакого облегчения не почувствовала. Более того, в душе ее росла обида на столь суровые правила поведения, запрещающие вдове вновь становиться любящей и любимой. А мысль о том, что могут подумать о ней соседки, больше не пугала ее. Наоборот, она готова была встать на защиту собственных чувств и желаний и спросить у любой из тех, кто посмел бы осудить ее, так ли уж праведна обвинительница?..

Когда Нур-ад-Дин, достойный юноша, вернулся после тяжкого дня усердной торговли, он увидел свою мать на диво преображенной. Но то было не преображение влюбленной женщины, о нет! Мариам просто кипела от гнева. И мудрый юноша решил, что, пока матушка пребывает в плену столь сильных чувств, спорить с ней неразумно и даже опасно.

А потому он безмолвно съел нелюбимую мамалыгу, низким поклоном поблагодарив Мариам за заботу, и отправился в свою комнату, прикидывая, как все же ему попросить прощения у любимой, не унизив при этом себя, если, конечно, такое вообще возможно.

Макама девятнадцатая

Должно быть, Аллах всесильный и всевидящий долго смеялся, видя и проделки джиннии и то, насколько умнее любого мага бывают простые люди. Но сейчас судьба четверых хороших людей висела на волоске, и Маймуна поняла, что одного лишь смеха повелителя всех правоверных будет куда как мало. И опять – о, сколько уже раз об этом ее предупреждал Дахнаш! – она решила вмешаться в события.

Да и как было не вмешаться? Она же видела, как обеспокоился Нур-ад-Дин, как на следующий день взволновалась Мариам. Казалось бы, чего же еще надо? Но, должно быть, одного знака для человека маловато – ибо всегда остаются сомнения в том, правильно ли он понял то, что видели его глаза, слышали его уши и толковала его душа.

«Но сколько мне еще вдалбливать в твою, глупый Нур-ад-Дин, пустую голову столь простую мысль? Надо просто сделать так, чтобы Мариам ясно поняла, что без тебя ее жизнь рассыплется в прах… Неужели ты, взрослый и умный мужчина, не можешь втолковать это женщине без подсказки детей колдовского народа, о коих вы сложили уже не одну тысячу сказок?»

Увы, никто из детей рода человеческого не мог ответить Маймуне на ее вопрос, впрочем, и не требующий ответа. Но она, к ее чести, ответа и не ждала. Более того, она уже прикидывала, чтобы такое сотворить, чтобы Мариам и Нур-ад-Дин вновь оказались в объятиях друг друга. И в этот миг прогремел первый удар грома. Не человек, но сама природа нашла ответ на так и не заданный вопрос джиннии.

По черному вечернему небу быстро ползли черные же грозовые тучи. Увы, Аллах всесильный и всемилостивый не часто баловал тихий городок дождями. Вот и сегодняшняя гроза оказалась первой за последние почти пять лет. Вскоре звезды вовсе исчезли за беспросветно-черными тучами, которые своими чревами, обильными влагой, почти легли на город. Маймуна начала опасаться, что столь сильной грозы не видел еще ни один город под рукой Аллаха всесильного и всемилостивого.

«Ну что ж, посмотрим, кто из вас, о глупые дети рода человеческого, бросится первым, дабы спасти другого… А я спрячусь вот здесь, у стены, и посмотрю на это… Какое счастье, что иногда можно положиться на вашу глупость, которая может сделать не меньше, чем магия всех джиннов!.. И ифритов…»

После очередного громового удара наконец пали на землю первые тяжелые и густые капли дождя. Земля, деревья, о Аллах всесильный, даже сорняки на грядках – все жадно впитывало долгожданную влагу, втайне надеясь, что, кроме первых капель, им достанутся еще потоки теплой и столь радостной благодати.

Гром не напугал почтенную Мариам. Если сказать совсем честно, она далеко не сразу заметила и блеск молний. Ибо ее мысли были столь черны, столь безнадежны, что она почти не обращала внимания на происходящее за стенами ее дома. И лишь когда за настежь открытыми окнами начал нарастать ровный шум, почтенная вдова пришла в себя.

– О Аллах, какое счастье, – произнесла женщина, сладко потягиваясь и пытаясь лицом, всем телом, самой душой впитать капли драгоценной небесной влаги.

Ничего этого не слышал ее сын Нур-ад-Дин. Размышления о собственной глупости усыпили его куда быстрее, чем малыша успокаивает пение колыбельной. Снилось ли ему что-то этой грозовой ночью, увы, не было известно никому.