Детство Ромашки - Виктор Иванович Петров

не струилась детская озорная веселость, а в уголках губ не таилась лукавая усмешка, Дашутку можно было бы принять не за девчонку, а за маленькую женщину. В желтом платке, повязанном под подбородком, в клетчатом сарафане с широкими синими наплечьями, в темном фартуке, заплатанном серыми лоскутами, она стояла посреди избы, поправляя рукава холстинковой сорочки, кланялась и допевала свое приветствие:

—Проходите на нашу жизнь глянуть! Акимка шагнул вперед.

—Здорово! — сказал он почти сердито и кивнул на меня.— Ромкой его зовут. На вот...— Вытащил из кармана полкренделя и приказал мне: — Ты тоже отдай!

Я протянул Дашутке вторую половинку. Она удивленно посмотрела на меня, неуверенно взяла подарок и быстро сунула его куда-то в сборки сарафана.

Акимка между тем прошел в глубину избы и сел на лавку:

—Мать-то где?

На плантации у Свислова. Свеклу шарует. Все бабы нынче туда пошли.

Так...—Акимка деловито оглядел избу.— А ты чего же день-деньской без дела сидишь!

Ой, «без дела»! — воскликнула Дашутка и хлопнула рукой по сборкам сарафана. — Вроде в доме работы нет?

Дерюжки перетрусила, пол подмела, на печке приборку сделала. Блохи нас одолели — нынче всю ночушку не спали.

Да, на блох урожай большой... — солидно протянул Акимка.

А у нас на них всегда урожай,— проходя к столу и усаживаясь на краешек лавки, сказала Дашутка.— Пол-то, ишь, земляной. А тараканы вот совсем перевелись. Как только перестали мы хлеб печь, так они начали пропадать и пропадать...

Без хлеба таракану дыха нет,— рассудительно и как-то ломовито сказал Акимка.— Таракан — скотина хлебная. Ему корочки от хлебушка, крошки всякие подавай. У нас с мамкой тараканы незнамо когда пропали. — Он глянул на меня, удивленно вскинул брови.— Чего ты столбом стоишь? Садись.

Я послушно сел на лавку. И словно потому, что я сел, разговор между Акимкой и Дашуткой прекратился.

Но вот Акимка шмыгнул носом и тоненько рассмеялся, сморщив переносицу так, что она у него побелела:

А здорова, Дашка, мать у тебя! На сходке-то тогда мне такую затрещину влепила, ажио и сейчас шея горит.

Не так бы тебе еще надо! — пренебрежительно скривила губы Дашутка.— Раззазнался, чисто Яшка Курденков! Вон глянь, какая у меня шишка была.— Она приподняла край платка. Над правой бровью обозначилась небольшая припухлость с синюшной кромкой.— Спасибо, у Барабихи медная ложка есть. Я уж ею терла, терла шишку-то! Залечила кое-как, а то, гляди, и глаз бы запух. Глупый ты, Акимка! Ежели ты так пить будешь, около меня и не увивайся! Я живо расправлюсь!

О-ох...— усмехнулся Акимка.

А то, думаешь, глядеть на тебя буду да кланяться, как Курденчиха? Нет уж... — Она сложила на груди руки, выпрямилась. — Возьму вон коромысло да и тресну тебе по башке!

Эка! Чай, коромыслом-то убить можно.

А пускай! Вас, пьянчужек проклятых, всех надо поубивать! Чего удумали! — воскликнула Дашутка и глянула на меня своими большими, темными и удивительно быстрыми глазами.— Луга пропили, огородную землю в тех же лугах еще летось прогуляли... Маманька сказывала, скоро наши мужики и жизнь свою с потрохом Свислову пропьют. Яшка-то вон уж опять на магарыч набивается.

—На какой такой магарыч? — пробурчал Акимка.

— А как же! Дед Данила со Свисловым рядились: телушек купленных чтобы дед в мирском стаде пас. А Яшка уж около ходит, бороденкой трясет: «Полведра, шумит, ставь, Наумыч!» О-ох, ох, ох!..— Дашутка горестно подперла рукой щеку, облокотилась на стол.— Курденчиха-то вон какая разумная баба— и ни за грош пропадает. Как зимой мерин у них издох, так Яшка и пьет, и пьет, и тетку Малашку бьет... Она у нас вчера плакала, плакала... Мы около нее с мамкой тоже накричались. Уж и не знаем, чего нам делать! — Дашутка вздохнула.— Лето, господь даст, пролетуем, а там хоть глаза завязывай да беги на край света.

Во мне будто что надорвалось. Сначала по всему телу прошел холодок, а потом стало жарко. Я вдруг понял, что Дашутка и Акимка живут недетски горькой жизнью. И что так же, наверно, сложится и моя жизнь в Двориках. Не отрывая глаз, я гляжу на. пригорюнившуюся Дашутку и будто вижу, как она вчера плакала от жалости к Курденчихе и к себе.

Но Дашутка, видимо, вспомнила что-то веселое. В ее глазах вспыхнули лукавые искорки.

—Ты, должно, у деда Данилы в подпасках ходить будешь?

За меня ответил Акимка:

Знамо, он.

А я догадалась...—И Дашутка заерзала на лавке.— Давеча дед Данила у Барабина лаптишки покупал. Я думала, думала: кому такие лаптишки аккуратненькие? А теперь догадалась. Ишь ведь!..— Она шумно вздохнула, сложила на груди руки и спокойно, рассудительно произнесла: — Чего же! Походи, походи в подпасках, куда же деться-то...

И опять Дашутка стала похожа на взрослую маленькую женщину. Меж тонких бровей у нее появилась морщинка, в глазах погасли шустрые искорки.

7

Больше месяца выходил я в подпасках. Дедушка меня хвалит, говорит, что я помогаю ему стадо править, как положено. Так это или не так, не знаю.

Немудрая обязанность подпаска давалась мне трудно.

В первые дни ни ног, ни рук не чувствовал, когда пригоняли

стадо с пастбища в Дворики.

Особенно доставалось мне от свисловских телушек-ново-купок.

Скупал их Ферапонт Свислов на ярмарке из разных рук. Они и между собой чужие, а двориковским коровам и подавно. Чуть отвернешься, глядь, какую-нибудь из новокупок коровы в две, а то и в три пары рогов бодают. Летит тогда телушка сломя голову в степь. Десять потов сойдет, пока ее догонишь да исхитришься в стадо вернуть.

Теперь легче. Двориковские коровы с телками обнюхались, признали их за своих, и драк почти нет. Если же какая из новокупок и вздумает из стада убежать, я за ней не гонюсь. Знаю: дальше Двориков или свисловского скотного двора ей некуда податься.

Стадо наше небольшое. Вместе с мирским бугаем Караем— сто шестнадцать голов. За бугая мы с дедушкой ответа не несем. Побродяга он и лентяй. Ночует Карай между дворами и всегда на новом месте. Поутру, как стадо гнать, его не отыщешь. С вечера еще заляжет .где-нибудь за избами в лопухах и будет лежать до тех пор, *юка голод не одолеет. На пастбище сам является. Идет сердитый и ревет, как буксирный пароход на Волге. А вечером, если за какой-нибудь телкой или коровой не потянется, гнать в Дворики его не пытайся: не пойдет, хоть дубину об него измочаль. Встанет как