Лео Бокерия: «Влюблен в сердце». Истории от первого лица - Лео Бокерия

А кардиовертер-дефибриллятор (ICD) я вживлял больному с тяжелым нарушением ритма действительно первым в России. Миниатюрный этот прибор надежно контролирует электрический ритм сердца и предназначен для того, чтобы снимать желудочковые тахикардии, чрезвычайно опасные для жизни.

Остановка сердца

На какое время можно останавливать сердце? Если мы говорим о пересадке и о здоровом сердце, оно может просуществовать неповрежденным пять-шесть часов. За это время можно успеть отправить сердце из Сан-Франциско в Нью-Йорк, механизм такого путешествия идеально отлажен. Операция же – другое дело. Больные сердца, конечно, нельзя останавливать на пять-шесть часов. Оптимальное время здесь – всего полтора-два часа. Абсолютное большинство операций мы успеваем сделать за час. Работать быстро стало возможно благодаря тому, что мы (в основном – наши предшественники, конечно) разобрались в ключевых элементах сердечной деятельности.

Сердце, помимо общей регуляции, имеет еще и выраженную ауторегуляцию. Поэтому были разработаны средства защиты организма и отдельно – сердца.

Защита организма в данном случае – это хороший наркоз. Сегодня наркоз абсолютно безопасен: он не оставляет никаких последствий, и квалифицированный анестезиолог может через десять минут после операции разбудить больного, поговорить с ним, убедиться, что с ним все нормально, независимо от того, какую он операцию перенес.

Второй элемент – это защита миокарда, сердечной мышцы. Для этого существует целый ряд специальных растворов. Самое важное что осознали наши предшественники, – раствор должен действовать внутри клетки, а не вообще на всю массу. И когда был создан внутриклеточный раствор (он называется «кардиоплегический»), стало возможным то, о чем я рассказывал. Мы тоже создали у себя такой раствор. Я провел с ним более тысячи операций. Исследовательский центр дает на это разрешение при согласии ученого совета и этического комитета.

У ребенка, который родился с врожденным пороком синего типа, когда у него венозная кровь сбрасывается в артериальное русло, один способ защиты. А у ребенка, у которого кровь сбрасывается в малый круг кровообращения (так называемые «бледные» пороки сердца), другая проблема, у него легкие все-таки подсажены. То же самое можно сказать о взрослых. Есть больные, которые идут на операцию с нормальной фракцией выброса, то есть нормальной сократимостью, и там нет проблем с протяженностью операции. А если у больного фракция выброса очень снижена, тогда, конечно, нельзя делать операцию долго. И надо искать другой вариант, который бы позволил спасти человеку жизнь.

Аномалия Эбштейна

Это было еще в старом здании на Ленинском проспекте (я тогда только-только стал директором института). Я прооперировал парня с аномалией Эбштейна (редкий порок сердца). Парень заметный, такой двухметровый верзила. Отец у него был полковник. У нас с родителями сложились давние отношения, очень хорошие. Еще в детстве мы поставили парню клапан, потом, когда он подрос, клапан пришлось поменять. Я его заменил. Все так спокойно, хорошо прошло… Но болезнь эта нехорошая: при ней сердце само по себе не слабое, но парень-то огромный – и это дополнительная нагрузка.

Внезапно наступило критическое состояние, из которого мы его вывести не смогли. Вскоре в больницу пришел отец. Я вышел к нему. Разговор наш происходил в небольшой комнатке возле проходной. Мы с ним сели рядом, и я честно рассказал ему, как все было и что спасти его сына мне не удалось.

Тогда он говорит:

– Я пришел, чтобы вас убить!

Я ушам своим не поверил. Ничего подобного в жизни моей не было.

– Мне велела это сделать жена, – поясняет он.

– За что же вы хотите меня убить? – спрашиваю.

Я даже не испугался. Мне действительно было непонятно.

– Ну как же! Наш сын умер. Это вы не сумели его спасти.

– Я и мои коллеги делали все возможное. Но вы должны понимать, что бывают случаи, когда врачи бессильны.

– Поэтому я и должен вас убить. Не подумайте, что я шучу.

Он достал пистолет, который принес с собой. Не знаю уж почему, но все равно я не верил в то, что сейчас раздастся выстрел и я умру. Хотя как врач я видел и понимал, что полковник находится в критическом, неконтролируемом состоянии, в котором люди способны на что угодно.

– Ну, давайте, – говорю я, – стреляйте! Может, так даже и лучше.

Зачем я это сказал, не знаю. Наверное, потому, что всякий врач непременно чувствует вину, если не может спасти больного, даже в таких вот безнадежных случаях.

– Я не шучу! – говорит он и направляет пистолет в мою сторону.

По глазам вижу, что он в любое мгновение может нажать на спусковой крючок, но все равно почему-то не боюсь и не верю, что умру.

Мы какое-то время смотрели друг другу в глаза. Потом в нем что-то дрогнуло и он сказал: «Нет, я не могу этого сделать… Если не моему сыну, так кому-то другому вы еще сможете помочь».

Он спрятал пистолет, застегнул кобуру, встал и, не прощаясь, пошел к выходу. По виду его, по опущенной голове и согнутой спине ясно чувствовалась трагедия человека, который все потерял и в конце концов не смог совершить того, за чем пришел и что должен был, по его убеждению, сделать. Этот момент – как он уходил – врезался в мою память навсегда.

Заур

У нас есть ординатор, который был в той самой школе в Беслане. Зовут его Заур. Ему тогда было девять. Когда началась стрельба, он побежал вместе с другими детьми. Прибежал домой. Все хорошо, мама целует. А через день у него поднялась температура. Мама отвела его в поликлинику, они сделали рентген, смотрят – пуля в сердце. Мальчика срочно доставили в детскую больницу в Москву. Оттуда мне позвонил главный врач: «Слушай, здесь ребенок то ли с пулей, то ли с осколком в сердце. Надо срочно что-то делать: он температурит». «Ну, везите», – говорю. А мне завтра утром лететь на Европейский конгресс в Германию.

Привозят Заурчика. Мы повторяем исследование на компьютерном томографе и видим: пуля там, в сердце. Берем его на операцию – на коже никаких следов. Открываем кожу, смотрим грудину – на грудине ничего нет. Открываем грудину – на сердечной сорочке есть малюсенькая дырочка. Открываем эту сердечную сорочку. Сердце я не останавливал, потому что не нужно было. Я открываю сердце через предсердие – нету пули. Я и так, и эдак – нету. Вызываю врача – ультразвукового диагноста, она делает исследование в пищеводе (есть такой метод) и говорит: «Нет, Лео Антонович, вот она там лежит, смотрите». И показывает мне картинку.

Я опять начинаю