Последний присяжный - Джон Гришем

В настоящий момент он поддерживает обвинение против Дэнни Пэджита, дело которого передано в суд на основании обвинительного акта Большого жюри, состоящего, подчеркнул он, из достойных граждан и предъявившего Дэнни Пэджиту обвинение в изнасиловании и убийстве Роды Кассело. Затем Гэддис спросил, есть ли среди кандидатов в присяжные кто-нибудь, кто ничего не слышал об этом убийстве. Не поднялась ни одна рука.

Эрни имел тридцатилетний опыт выступлений в судах. Его речь текла гладко, дружелюбно, умело создавая у будущих присяжных впечатление, будто с ним можно обсуждать все, что угодно, в том числе в открытом судебном заседании. Теперь обвинитель постепенно приступал к теме устрашения. Не пытался ли кто-нибудь посторонний вступить в контакт с вами по поводу предстоящего дела? Какой-нибудь незнакомец? Может быть, кто-то из друзей делал попытки повлиять на ваше мнение? Свою повестку вы получили по почте, список предполагаемых присяжных был засекречен. Предполагается, что никто не должен знать о вашем участии в резерве присяжных. Не говорил ли с вами кто-нибудь об этом? Не угрожали ли вам? Не делали ли каких-нибудь предложений? Пока Эрни задавал все эти вопросы, в зале стояла мертвая тишина.

Никто, как и ожидалось, не поднял руки. Однако Эрни успешно удалось внушить присутствующим мысль, что эти ужасные люди, Пэджиты, рыщут по темным углам округа Форд. Он повесил над кланом еще более зловещее облако, дав понять, что он-то, окружной прокурор и народный заступник, знает всю правду.

В заключение Гэддис задал вопрос, который хлестко, словно ружейный выстрел, рассек тишину:

— Все ли отдают себе отчет в том, что попытка оказать давление на жюри является преступлением? — Похоже, все отдавали себе в этом отчет. — И что я как прокурор буду обязан возбудить судебное преследование, предъявить обвинение, довести дело до суда и сделать все от меня зависящее, чтобы осудить любого, кто попытается влиять на присяжных? Это всем понятно?!

Когда Эрни закончил, все чувствовали себя неуютно. Над каждым, кто с кем-либо обсуждал предстоящее дело, — а обсуждали его в округе все без исключения, — казалось, нависла угроза быть обвиненным и затравленным до смерти прокурором Гэддисом.

— Он свое дело знает, — шепнул мне репортер из Тьюпело.

Люсьен Уилбенкс начал с длинной и страшно занудной лекции о презумпции невиновности, которая является краеугольным камнем американской юриспруденции. Независимо от того, что будущие присяжные читали в местной газете (здесь он изобразил презрительную гримасу, взглянув в мою сторону), они должны воспринимать его присутствующего здесь клиента как человека невиновного. А если кто-то не в состоянии этого сделать, он или она обязаны поднять руку и открыто об этом заявить.

Ни одной поднятой руки не обнаружилось.

— Отлично, — продолжил Уилбенкс. — Своим молчанием вы, следовательно, заявляете суду, что все вы, глядя сейчас на Дэнни Пэджита, считаете его невиновным. Так ли это? — Подобными вопросами он еще долго донимал аудиторию, после чего перешел к следующей лекции на тему непреложной обязанности штата представить безоговорочные, не допускающие никаких сомнений доказательства виновности его клиента.

Эти два основополагающие принципа — презумпция невиновности и обязанность обвинения представить безоговорочные доказательства — дарованы нам всем, каждому гражданину, включая присяжных, мудрейшими людьми, написавшими нашу Конституцию и «Билль о правах», неоднократно напомнил он.

Время близилось к полудню, все с нетерпением ждали перерыва. Уилбенкс, казалось, не понимал этого, продолжая трещать без умолку. Когда в четверть первого он наконец сел, судья Лупас объявил, что умирает с голоду, и распустил всех до двух часов.

Мы с Бэгги ели сандвичи в барристерской с тремя его собутыльниками, пожилыми отставными юристами, за много предшествующих лет не пропустившими ни одного процесса. Бэгги отчаянно хотелось опрокинуть стаканчик, но по некоей загадочной причине он считал, что находится при исполнении. В отличие от его приятелей. Перед выходом из зала делопроизводитель вручил нам список кандидатов в присяжные, составленный в том порядке, в каком они теперь сидели. Мисс Калли значилась под номером двадцать два и была первой в списке чернокожей и третьей женщиной.

Большинство присутствующих склонялись к мнению, что защита не даст ей отвода, поскольку она черная, а черные, согласно распространенной в здешних местах теории, обычно сочувствовали преступникам. Мне было трудно понять, как и почему чернокожий может сочувствовать белому мерзавцу вроде Дэнни Пэджита, но юристы оставались непоколебимы во мнении, что Люсьен Уилбенкс охотно оставит ее в жюри.

Согласно той же теории, высказывалось мнение, что обвинение использует свое право на отвод без объяснения причин, чтобы исключить мисс Калли из состава присяжных. Не согласен с этим был лишь Чик Эллиот, самый старый и самый пьяный в компании.

— Будь я обвинителем, я бы ее оставил, — заявил он, сделав очередной солидный глоток бурбона.

— Это почему же? — поинтересовался Бэгги.

— Потому что благодаря «Таймс» мы знаем, что она очень разумная, богобоязненная, живущая по евангельским заповедям патриотка, железной рукой взрастившая кучу детей. Такая не остановится перед тем, чтобы наказать виновного, если он того заслуживает.

— Согласен, — присоединился к нему Такет, самый молодой из троицы. Впрочем, Такет имел обыкновение соглашаться с любым предыдущим оратором, что бы тот ни утверждал. — Для обвинения она идеальная присяжная. Плюс к тому она женщина, а речь идет об изнасиловании. Я бы вообще включил в состав присяжных всех женщин из пула.

Дискуссия продолжалась около часа. Мне впервые довелось присутствовать на такой сессии, и я наконец понял, откуда Бэгги черпает такое множество разнообразных мнений и сведений. Стараясь этого не показывать, я был озабочен тем, что мой длинный хвалебный очерк о семействе мисс Калли может ей теперь выйти боком.

После перерыва судья Лупас приступил к наиболее серьезному этапу опроса, касающемуся смертного приговора. Он объяснил, какие преступления предполагают смертный приговор и какая процедура за ним следует, после чего снова предоставил слово Эрни Гэддису.

Кандидат в присяжные номер одиннадцать принадлежал к некой непонятной конфессии и ясно дал понять, что ни при каких условиях не проголосует за то, чтобы отправить человека в газовую камеру. Присяжный номер тридцать четыре оказался ветераном двух войн и был твердо убежден, что смертная казнь применяется недостаточно часто. Это, разумеется, восхитило Эрни. Выбрав из пула несколько человек, он стал вежливо задавать им вопросы о том, чувствуют ли они себя вправе судить другого человека и приговорить его к смертной казни. Наконец очередь дошла и до мисс Калли.

— Итак, мисс Раффин, исходя из того, что я узнал, прочитав очерк о вас в газете, вы — женщина глубоко религиозная. Я прав?

— Да, сэр. Я люблю Господа Бога нашего, — ответила она, как всегда четко.

— Будете ли вы испытывать сомнения, оказавшись перед необходимостью судить человека?

— Да, сэр, буду.

— Вы хотите, чтобы вас освободили от участия в жюри?

— Нет, сэр. Меня, так же как и всех этих людей, привел сюда мой гражданский долг.

— Если вас выберут в жюри и жюри придет к выводу о виновности мистера Пэджита, сможете ли вы проголосовать за смертную казнь?

— Мне бы, разумеется, очень этого не хотелось.

— Но вопрос мой состоит в том, сможете ли вы это сделать.

— Я, так же как и остальные здесь присутствующие, в состоянии исполнить требование закона. Если закон гласит, что мы обязаны прибегнуть к смертной казни, я подчинюсь закону.

Четыре часа спустя Калия X. Раффин стала членом жюри присяжных. И это был первый в истории округа Форд случай, когда в жюри предстояло заседать чернокожей женщине. Пьяницы из барристерской оказались правы. Защите она понадобилась, потому что она черная. Обвинению — потому что его представители хорошо ее теперь знали. К тому же Эрни Гэддису приходилось экономить свою квоту отводов для менее подходящих персонажей.

В тот вечер, допоздна засидевшись у себя в кабинете за сочинением отчета о первом дне заседаний и отборе присяжных, я услышал внизу знакомый шум. Гарри Рекс имел обыкновение вламываться в редакцию и громко топать по деревянным полам, чтобы каждый сотрудник «Таймс» в любое время суток безошибочно догадывался, кто удостоил их посещением.

— Уилли, приятель! — проорал он снизу.

— Я здесь, наверху, — откликнулся я.

Он прогромыхал вверх по лестнице и рухнул в свое любимое кресло.

— Ну, что вы думаете о жюри? — Удивительно, но он казался совершенно трезвым.

— Я знаю в нем только одного человека, — ответил я. — А вы?