Боги и твари. Волхвы. Греческий Олимп. КГБ - Петр Хомяков

Понимаешь?

– Как не понять. Хороша ложка к обеду. И тот, или те, кто эту ложку подносил, знали, когда будет обед. Те, кто тряс землю, знали, когда будет проводится этот рискованный эксперимент по опробыванию новых режимов работы станции. Да-а-а…

– И я про то же. Впрочем, это уже не моя тема. Однако, просто интересно, это внешние, или свои? И кто-то из «своих» просто хотел подставить нового генсека, затеявшего широкие реформы?

– Не знаю, не знаю. Искренне тебе говорю. Но, похоже, что наши методы осваиваются достаточно широким кругом лиц.

– В этой связи хочется сделать одну реплику. Не возражаешь?

– С чего бы мне возражать?

– Да так. В былые времена ты стремился удерживать меня от таких реплик.

– Так времена изменились. Да и мы тоже.

– Тогда, дружище, скажу тебе, что в чем-то мы с тобой одинаковы. Мы интеллектуалы, обслуживающие силовиков. Но нами пользуются как проститутками. А мы желаем лишь одного, чтобы нам за наши услуги нормально платили.

– С чего ты вдруг об этом задумался? Или почувствовал некую вину?

– Нет. Да и перед кем чувствовать вину? Перед быдлом сановным, или быдлом простонародным? Так я перед ними ни в чем не виноват. Просто потому, что перед быдлом нет вины в принципе. Вина может быть перед людьми достойными. Или… – он вдруг замолчал.

– Или? – переспросил Коваленко.

– Или перед Богами.

– Надо как-то утихомирить этих армян. Совершенно не кстати влезли они со своим Карбахом. У нас и так сложностей полно. Какие будут идеи?

Генеральный секретарь, инициатор перестройки обвел соратников внимательным взглядом.

– Есть одна идея, чем их занять, – подал голос председатель КГБ.

– Вот и займите их по своему усмотрению.

– Готов доложить свой план уже завтра.

– Ну, зачем нам этот бюрократизм! Мы же стремимся к большей демократии. Вы планы свои не докладывайте, а действуйте, как сочтете нужным.

Хитер, – подумал шеф КГБ, – при случае он ни при чем. Однако и мы такое можем, что никто в случае чего не поверит.

Валерий отдыхал в закрытом санатории в Сухуми, когда произошла спитакская трагедия. Всех младших офицеров, отдыхавших там, собрали и объявили им, что их отпуск прерван. Они были мобилизованы на обеспечение охраны доставки хлеба в разрушенный город.

Полковник Коваленко подобной мобилизации не подлежал. Но вызвался возглавить группу своих младших коллег.

– Надо же осуществлять некое руководство таким ответственным заданием, – сказал он.

На самом деле, ему надо было посмотреть лично, что случилось. Неужели опять Буробин? Или просто его методы действительно освоены уже многими?

Масштабы трагедии потрясли даже его.

К сожалению, карабахскую проблему спитакская катастрофа не сняла.

Гениальные методы Буробина опять сработали зря.

Петр сидел на кухне. Он был дома один. Старший сын был на даче с бабкой и дедом. А Ольга с младшим ушла в цирк. Был ранний вечер. Звонок в дверь не вызвал подозрений. И Петр, как всегда, не глядя, открыл дверь.

– Не ждал, полковник, – лицо Тасуняна было изуродовано большим шрамом.

– Ба, виконт Леон!

– Не понял.

– Знаешь, был такой фильм «Ярославна – королева Франции» и там была песня с таким припевом. Вот мы с Ольгой про себя сразу и прозвали тебя виконтом Леоном.

– Да, вы шутники. Но, может, чаем напоишь?

– Можно. И не только чаем.

Они прошли на кухню. Буробин как будто совершенно не помнил давних предупреждений Коваленко. Они сели за стол, и Петр как ни в чем не бывало принимал Тасуняна, как дорогого гостя. Старого боевого товарища.

Левон рассказывал о том, как их колонну при возвращении из Панджшера разгромили тогда душманы. Как он лежал потом в госпитале. Как был демобилизован по здоровью.

Петр тоже что-то лениво рассказывал.

Попутно обсуждали последние политические новости.

– Кстати, там сегодня должно быть интересное заседание Верховного Совета. Не включишь ли телевизор, – попросил Леон.

Буробин включил телевизор. И, подыгрывая Тасуняну, сделал звук громче.

– Слушай, неужели не догадываешься, зачем я к тебе пришел? – спросил Тасунян.

Петр смотрел на него совершенно спокойно. Он знал, что Тасунян далеко не тот орел, каким был до ранения. А пистолет Буробина со взведенным курком, – вот случайность то! – был под рукой. В буквальном смысле. Под полотенцем, брошенным на кухонный диванчик.

Тогда Валерий прямо спросил его:

– Спитак – твоих рук дело?

– Нет, – твердо ответил Буробин. И говорил правду. – Но сделано, судя по всему по нашим методам. Уж больно политически все во время. Во время, на взгляд тех, кто хочет отвлечь армян от Карабаха.

– Да, дела. Но это не столь важно. Знаешь ли, слишком все это грязно и кроваво. Поэтому я считаю, в опасности все те, кто хотя бы косвенно причастен к этой трагедии. Поэтому будь осторожнее.

Тогда и стал Буробин держать пистолет поближе. На всякий случай. В данный момент под полотенцем, валявшемся справа от него.

Поэтому можно было опасаться «виконта Леона» в прихожей. Но никак не на кухне.

– Догадываюсь.

– И не боишься?

– Чего бояться калеку.

– Ты тогда нас подставил?

– Убийцу укокошить можно смело, а вора обобрать святое дело. Это ответ, а не нападение. Ответ за попытку взорвать меня или сдать душманам.

– Но мои родители в Спитаке не были убийцами!

– Сожалею. Но не я тряс ваш городок.

– Но ты создал этот чертов метод!

– А ты принимал участие в его испытаниях. Вы, вояки, ничего не умеете, кроме как убивать, но почему-то по большей части такие сентиментальные. И вину за убийства всегда хотите переложить на других. То на тех, кто отдал приказ, то на тех, кто создал оружие. Не выйдет, виконт Леон. По своим долгам платить надо самим.

– Вот ты мне и заплатишь, сука!

Тасунян вскочил. И достал пистолет раньше Петра. Все же профессионализм компенсировал даже многочисленные увечья.

Но шума в коридоре из-за звука телевизора не услышал.

– Па! – вбежал в кухню Тимофей. А за ним быстро вошла Ольга. Тасунян на мгновение отвлекся. И это дало возможность Петру выхватить пистолет из-под полотенца.

Выстрелы слились в один.

Они шли с Ольгой по красивому берегу моря. Белые скалы нависали над галечным пляжем. На скалах росли сосны.

– Правда, красиво? – сказал он.

– Да, чудесно, – чуть рассеяно ответила она.

– Чего-то ты задумчива сегодня, сладкая моя.

– Да, знаешь, я подумала, что мы как-то неправильно жили. Делали что-то вредное для других. И пользовались за это благами, другим недоступными.

– Чего тебя потянуло на философию? Раньше я за тобой такого не замечал.

– Раньше многое было другим, – она загадочно улыбнулась.

– Да ладно, Олюня. Все как было, так и осталось. А занимались мы войной. Да, войной. Но войну пока никто не отменял. Не мы ее начали. Да, собственно, половина народу в нашей стране занималась войной. Мы просто делали то же, что и все. Но более профессионально. За то и имели наши блага.

А потом, мы уже не занимаемся никакими войнами. Мы довольствуемся относительно малым, и просто растим наших детей.

– На деньги, заработанные на войнах.

– Да не наши это войны, не наши! И потом, война не разбой. Не преступление.

– Наверное, ты прав, но мне кажется, что и войны бывают разными. Есть те, которые не являются преступлением. Но мы занимались не такой войной. И поэтому ты перестал быть ученым. А у меня перестали получаться биорезонансные методики. Боги лишили нас нашего дара. Они всегда лишают дара того, кто использует его не так.

Знаешь, это называется «отрицательная работа». Запомни это волхв. И никогда не делай так. Иначе потеряешь свой дар окончательно.

– Но я не волхв, не чародей! Я ученый! Нет у меня никаких даров. Я учился и получал свои знания и навыки. И как я могу их потерять?

– Помнишь, что говорил почитаемый тобой Вернадский? Истину внушает нам Бог. А мы только формулируем ее так, чтобы ее поняли наши коллеги. Так что настоящий ученый это волхв. Не был бы ты волхв в душе, не смог бы выучить то, что выучил. А волхв немного Бог. Но одновременно и не Бог, а просто тварь. Жадная и подлая.

– Да что ты, в конце концов! Давай искупаемся, да займемся любовью. Черт с ними, с этими дарами, волхвами и еще незнамо чем.

– Сегодня не получится.

– Да почему, почему, черт побери!

– Потом поймешь.

Боль и чернота. Потом серый свет, который все усиливается. В этом сером свете проступают контуры человеческого лица.

– Валера, ты? Где я?

– Ты в палате. Очнулся. Был в коме.

Он медленно вспоминает случившееся.

– Что с Ольгой?!

– Убита.

– Сын?

– Жив и здоров.

– А этот черножопый орангутанг?!

– На этот раз убит окончательно. Я рад, что ты держишься.

– Это тебе только так кажется, Мефистофель.

Снова серое, переходящее в черное. А потом все тот же пляж. Она уходит за мыс.