Жернова истории 3 - Андрей Колганов

Одновременно отдел Гинзбурга вместе с Шуховым и Графтио, которых привлекли к делу по моему настоянию, готовил предложения для Куйбышева (на этот раз как для руководителя Госстандарта) по системе планирования и организации строительных работ, которые должны были быть закреплены в общесоюзных стандартах. В частности, планирование жилищного строительства для новых фабрик и заводов передавалось в руки местных органов Советской власти, чтобы заводские поселки не проектировались ведомствами кто в лес, кто по дрова, и без всякого учета сложившихся поселений.

Тем временем на меня снова вышел Трилиссер.

— Виктор Валентинович! — с некоторой укоризной в голосе начал он. — Вы забрасываете меня разного рода заманчивыми предложениями, но почему-то упорно отказываетесь принимать участие в их реализации! Как мне это расценивать – как саботаж или как уклонение от ответственности?

— Как саботаж и уход от ответственности вы, Михаил Абрамович, должны были бы расценивать мои действия в том случае, если бы я забросил свои обязанности в ВСНХ ради того, чтобы бы поковыряться в делах ГПУ, — не остался я в долгу у своего собеседника.

Голос в телефонной трубке коротко хмыкнул, и дальнейший разговор съехал уже на уговоры, без обвинений в саботаже. Тем не менее, на этот раз милейший Михаил Абрамович вцепился в меня бульдожьей хваткой, и я чувствовал – не стряхнуть. Однако через мое категорическое "нет" Трилиссеру пробиться не удалось. И тогда он нашел, как надавить на меня более мощным авторитетом.

— Виктор Валентинович, — когда я после очередного звонка поднял телефонную трубку, в ней раздался голос Дзержинского. — Я бы очень настоятельно просил бы вас не отказать в своей помощи ИНО ОГПУ в деле налаживания экономической и научно-технической разведки. — Так, Михаил Абрамович пустил в ход тяжелую артиллерию.

Подавив непроизвольно рвущийся из моей груди жалобный вздох, отвечаю:

— Вы же знаете, Феликс Эдмундович, что Вам (именно так, с большой буквы) я отказать не могу.

Но все же и отдаваться полностью в руки ОГПУ мне не хотелось. После отчаянного торга сошлись на компромиссе: пусть Осецкий становится внештатным консультантом заместителя председателя ОГПУ.

— А вот допусков мне не надо. Советовать согласен, а ваших секретных материалов видеть не желаю, — заявляю со всей категоричностью.

На заседание Политбюро, обсуждавшее проект программы по подъему материального и культурного уровня жизни трудящихся, никого из разработчиков не пригласили. Разве что Кржижановского позвали, как председателя Госплана. Хорошо, что Дзержинский – член Политбюро, и было кому отстаивать нашу позицию. Что же, не судьба мне на этот раз поглядеть на весь партийный ареопаг в узком кругу. Так-то, на Пленуме ЦК, я их всех имел счастье лицезреть, а вот посидеть за одним столом – пока не доводилось. Ладно, шутки в сторону…

На следующий день, с утра, караулю Феликса Эдмундовича у кабинета, — не терпится узнать результаты затянувшегося за полночь заседания Политбюро.

— Приняли, — кивает мне явно не выспавшийся Дзержинский. Да, ведь ему же еще делами ОГПУ заниматься приходится. — Но с поправками.

— Надеюсь, не в сторону увеличения? — интересуюсь с тревогой. С них станется – накинут на цифры десяток-другой процентов, развалят все балансовые соотношения, а отвечать потом мне!

— Нет, напротив, — объясняет председатель ВСНХ СССР. — Срезали 16 % с валютной квоты, понизили общую сумму капиталовложений на 12 %, и еще кое-что по мелочи. Надо срочно готовить вариант с поправками на Совнарком. Заседание назначено на 14 сентября, — говорит Дзержинский, заходя вместе со мной в свой кабинет. — И не думайте, что все пройдет так гладко, как на Политбюро. Там соберутся главы наркоматов и ведомств, которым надо будет под нашу программу подстраиваться, и уж они будут каждый терзать наши расчеты со своей ведомственной колокольни.

Похоже, на Совнаркоме страсти и в самом деле будут нешуточные. Но, если санкция Политбюро есть (пусть они и покорежили малость плод рук наших), то все равно – прорвемся! Главное ведь для меня было – заманить в ловушку наших партийных лидеров. Принимая эту программу, они связывают себя определенными обязательствами, которые народом будут восприняты как обещания. И уж тут дороги назад не будет. Конечно, если сочтут необходимым, то программу обкорнают – мама, не горюй! Но полностью отвернуться от нее руководство уже не сможет. Тем более, если удастся и остальные программы, и государственные заказы, и Генеральный план привязать при составлении к балансовым расчетам по уровню жизни трудящихся. Полностью выскочить из этих расчетов будет уже трудновато.

Хотя я и верил в то, что санкция Политбюро уже решила судьбу программы, на Совнаркоме пришлось повертеться ужом. И меня, и Кржижановского, и Дзержинского засыпали градом вопросов. Сокольников вообще чуть не криком кричал:

— Что это за нелепое прожектерство? Какой бюджет выдержит строительство подобных воздушных замков? Если мы откроем неограниченный кредит на эту утопию, обменный курс рубля не выдержит и рухнет. У нас просто-напросто не хватит средств на поддержку курса. Вы что же, хотите, чтобы разразилась инфляция?

Вы думаете, я обиделся на Сокольникова и полез ему возражать? Да ничего подобного! Потому что для нашей программы это выступление было благом, ибо все присутствующие тут же переключились на обсуждение политики Наркомфина.

Пятаков и зам главы Госбанка Шейнман требовали отказаться от конвертируемости червонца, и вообще не обращать внимания на поддержку его курса, прекратить, как они говорили, бессмысленную растрату средств на валютные интервенции. Удивительно, но их поддержал такой завзятый "рыночник", как Громан из Госплана. Наверное, ведомственная принадлежность сработала. А вот Сокольников и председатель Госбанка (точнее, врио председателя) Туманов отчаянно отстаивали свои прежние позиции.

Видя, что страсти накалились, решаюсь все-таки влезть в этот спор и предложить компромисс:

— Товарищи! Давайте не будем впадать в крайности. А то мы тут договоримся до обвинений друг друга во всяческих уклонах, — при этих словах в зале заседаний раздались нервные смешки. — Развертывание социалистической реконструкции народного хозяйства неизбежно заставит нас принять чрезвычайные финансовые меры для ее обеспечения. Но это не значит, что мы должны ради этого обрушить наш рубль. С устойчивым рублем провести индустриализацию будет все же легче, чем без оного. Поэтому предлагаю записать в наше решение следующее:

1. Валютные интервенции, как за рубежом, так и внутри страны прекратить.

2. Отказаться от конвертируемости червонца на внешних рынках, полностью прекратить вывоз червонца за границу.

3. Внутреннюю конвертируемость червонца сохранить лишь для обеспечения зарубежных командировок и туристических поездок.

4. Поддержать политику Наркомфина по строгому соблюдению баланса товарно-денежного обращения внутри страны и допускать эмиссию лишь строго в той мере, какая необходима для обслуживания расширяющегося оборота, чтобы исключить возникновение инфляции.

Вы думаете, на этом мне удалось примирить спорщиков? Не тут-то было! Больше того, теперь все они с удвоенным ожесточением, отложив свои распри, дружно обрушились на непрошенного миротворца! Но мне показалось, что и Рыков, и Дзержинский, и Сталин смотрят на меня если и не одобрительно, то заинтересовано.

Но не это главное. А главное, что истощив силы в спорах о финансовой политике, Совнарком уже довольно вяло потрепал нашу целевую программу, и, наконец, родил постановление от 14 сентября 1926 года, которым эта программа была одобрена. Более того, именно ее было рекомендовано положить в основу дальнейшей работы над Генеральным планом социалистической реконструкции народного хозяйства на пятилетие.

Пятилетний план пока только начинал разрабатываться, но первые шаги индустриализация уже делала. И вместе с развитием индустриализации росло городское население. Росло быстрее, чем крестьянам удавалось поднять производство сельскохозяйственных продуктов. А вытащить дополнительный хлеб из деревни можно было только двумя путями – либо силой (в какие бы формы она ни облекалась), либо встречным предложением пользующихся спросом товаров по приемлемым для крестьянина ценам.

Дать такие товары в достатке наша государственная промышленность не могла: если общий объем промышленного производства в 1926 году уже почти поднялся до уровня 1913 года, то с потребительскими товарами было хуже, а с некоторыми из них – и совсем худо, да еще цены стояли куда как выше довоенных. Поэтому основные свои усилия в 1926 году мне пришлось положить на то, чтобы убедить наше партийное руководство произвести маневр, если и не равнозначный переходу к новой экономической политике, то уж на треть значимости такого перехода явно могущий потянуть. Битва тогда была совсем нешуточная, и мне до сих пор не верится, что выиграть ее все-таки удалось.