На грани веков - Андрей Упит

Под сенью деревьев острова послышались тихие всплески весел. Оттуда доносилась распеваемая в три голоса протяжная песня. Крашевский сказал:

— Лифляндские парни едут к курляндским девушкам.

— Откуда вы знаете?

— По песне. «Гони, ветерок, мою лодочку…» — разве вы не слыхали? Да что вы здесь вообще-то слыхали! Так послушайте же!

Видимо, лодка завернула за остров. Песня звучала приглушенно, берега и остров уже не разносила ее эхо в набухшей влажной ночи, слов уже нельзя было понять, только мелодия плавно неслась над водой.

Крашевский откашлялся и покрутил головой.

— Из всех нас, несчастных, они все же самые счастливые. Когда они сами уже будут там, где будем и я, и вы, их песня останется. Могу поклясться, через пять веков в одну из лунных ночей она будет звучать так же, как и сейчас. А что здесь останется от нас с вами?

Именно то же самое как раз подумал и Курт. Удивительно, как мысли людей могут совпадать! И все же, если двое подумали одно и то же, значит, это не случайная мысль, а величайшая истина, которая не зависит от их сознания и существует сама по себе: не исчезать, принадлежать своему племени, своему роду, разделять его судьбу…

Они молча направились к замку. Башня в свете месяца отливала серым глянцем, а пруд лежал, словно наполненный дегтем. Только в дальнем углу его сквозь ветви ясеня падали на черную поверхность редкие лучи — точно растопыренные пальцы белой руки. Галдеж поминальщиков за кустами акации стих — не то их староста разогнал, не то забота о завтрашней барщине спровадила по домам до полуночи. Но зато из раскрытых дверей замка сверху еще выплескивался гомон пирующих, даже смех там слышался — какой-то пьяный голос пытался выводить песню. Очевидно, старая баронесса с монахиней вновь убрались в свою нору.

Крашевский кивнул головой и подал руку.

— Эти раньше трех дней отсюда не уедут. Для мужицких похорон шведы установили два дня, к господам это пока еще не относится. Но придет и их черед.

— Может, и не придет…

— Верно! Может, и не придет. Для этого на свете еще есть Паткуль и вы. Удачи я вам все же не желаю. Ну, я пошел. Мой Бренцис, наверно, уже покормил лошаденку. Будьте здоровы и поскорее уезжайте. В Атрадзене не очень-то приятно.

Курт вздохнул.

— Да, очень даже неприятно, но что делать: долг. Раньше следующего воскресенья не думаю я выбраться.

Он вытер ладонь об одежду — к ней прикоснулась влажная, холодная рука мертвеца. Тесный проход по лестнице казался затхлой норой. В коридорах пахло увядшими брусничными и цветочными гирляндами. А в комнате Паткуля еще слышался далекий гул собравшихся на тризну. Где-то поблизости простонала проклятая ночная птица… Похороны и запах тлена… Нет, как все же неприветлива и угрюма эта Лифляндия!

Раздел второй

1

Расположенное в двух милях от ближайшего большака, в низине, среди заболоченного леса, имение Танненгоф и для владельца, и для крестьян казалось надежно укрытым и недоступным для врагов. Поэтому вокруг замка никогда не вырывали рва и не возводили вала. Замком его называли только потому, что так принято, и потому, что для господского жилья трудно подобрать иное слово. Это было строение высотою в полтора этажа, почерневшее, из неотесанных камней, в нем — четыре комнаты с четырьмя узкими окнами. Внизу кухня и помещение для челяди с одной стороны и погреб — с другой. В сущности, это была лишь половина когда-то стоявшего там здания. Вторая, более высокая, лет пять-десять тому назад во время большого мора и голода сгорела и осталась недостроенной. Над сводчатыми несокрушимыми подвалами долго высились закопченные стены, но их понемногу точили мороз и дожди, камни скатывались то внутрь, то наружу, к подножиям стен, скапливаясь кучами и грудами, оседая в болотистой почве, покрываясь мхом и зарастая травой. Люди остерегались туда забираться: в развалинах ютились ужи, а иногда из лесу заползали и гадюки. Лет пятнадцать тому назад змея ужалила там пастушку. Поблизости не оказалось опытного человека, умеющего высасывать кровь и прижигать ранку, нога распухла, и бедняжка скончалась в ужасных мучениях. Находились и такие, кто уверял, что видел на камне греющегося на солнце самого Змеиного короля с венцом на голове и золотой, полосой на спине. Поэтому к замку никто без особой надобности не приближался, а дворовые на ночь клали на свой порог заговоренную рябиновую палку с насеченными на ней крестами.

У старого Брюммера так и не хватило времени восстановить разрушенное крыло здания. Вдова во время своего правления — что же спрашивать с женщины? — из-за нехватки денег и бедности крепостных даже и не думала браться за такую большую работу. Молодой господин, бражничая и играя в карты, жил в Германии. Правда, он ежегодно писал, чтобы к его приезду этого змеиного гнезда не было, велел вновь наладить кирпичный завод, привезти из Риги каменных дел мастера и начать стройку по присланному им плану. Но поскольку это повторялось девять раз, то управитель так привык, что не придавал большого значения подобным приказаниям.

Откуда этому барончику знать, что здесь возможно и что нет? Кирпичный завод, правда, был налажен и работал каждое лето. На пять миль в округе не найти такой глины, как в Танненгофе. Из-за последнего польско-литовского нашествия замки у многих разрушены и деревянные строения уже валятся. Танненгофский кирпичный завод не успевал наготовить столько, сколько было надобно соседям. А как же иначе? Где же еще наскрести ту пропасть денег, которую барин проигрывал в карты, проматывал на девок, о чем знал не только сам помещик, но еще лучше его крепостные? Волость не велика, все больше леса, землишка скудная, мужики ленивые и бедные — даже с барщиной едва-едва справлялись, где уж там до этих больших работ!

Но когда пришло письмо, что господин действительно едет домой, Холгрен испугался не на шутку. Уехал-то он бестолковым мальчишкой, которого только и хватало, что бродить по лесу да гоняться за дворовыми девками, а кто знает, каким вернется. Улетел птенцом, а прилетит, может быть, коршуном с цепкими когтями и острым клювом. А копни любого управляющего, где только не найдешь за ним вины? Обо всем-то управляющий пекись: и чтобы люди были сыты и одеты, и чтобы лошади были в теле, и чтобы коровы доились, и чтобы у овец шерсть была густая, и чтобы дороги были хорошо вымощены, и притом чтобы ни один талер не остался не вписанным в счета. А разве будешь стоять все время у писаря за спиной и следить, что он там записывает?

Две ночи Холгрен провел без сна, в тяжелых раздумьях. На третье утро приказал позвать этого самого негодяя-писаря и старосту и долго толковал с ними. Писарю-то что, а староста чесал затылок: самый сенокос, мужики только что разделались с господскими лугами, у самих почти что ни одного стога накошенного. Но управляющий на этот раз, прямо в диковинку, вел себя спокойно, даже кротко. Не вскакивал, не орал, не замахивался.

— Ничего не поделаешь, дорогой! Сам господин барон приказывает, значит, надо слушаться…

Еще до полудня два мужика выехали из имения верхом, чтобы нарядить барщинников разбирать стены и таскать мусор на завтра и возить кирпич на послезавтра. Это не в счет барщины, а толока для барина. Из Лиственного тоже приедут на помощь, пива — полбочки на день. Мужики с руганью вешали косы под застреху, бабы голосили. Ничего не поделаешь: «Барин приказал». Сам Холгрен велел запрячь две пары лошадей и поехал в Ригу за мастерами.

Кирпичный завод в Сосновом находился в северном краю волости, почти у самых рубежей Лиственного и Аулеи. Полторы мили езды от имения. Дорога по лугам, по песчаным мшарникам, затем по топкому сосняку Голого бора до лиственной молоди, за которой сразу начиналась заросшая кустарником глинистая равнина.

Крытая лубом печь курилась черным дымом. От большого аулейского леса тут вечно затишье, и поэтому дым стлался по земле и покрывал копотью все глинище. Кусты словно плавали в белых волнах дыма, который день-деньской выедал глаза копачам и возчикам. Рядышком два навеса на столбах — под одним сушился сырой кирпич, под другим был сложен обожженный, только что вынутый из печи. Припряженный к дышлу, приученный конь сам без погонщика крутил колоду с железными штырями, всаженную стояком в месильню. То была лошадь с барской конюшни, уже второе лето при этом деле и потому привыкшая к нему. Белая, костлявая, с изъеденной оводами спиной, проваливаясь почти до колен в глинистое месиво, она шагала по кругу, понурив голову, не сводя большого слезящегося глаза с устья печи. Оттуда время от времени выбегал закопченный обжигальщик и, яростно ругаясь и норовя угодить по израненным местам, хлестал лошадь березовым прутом. После этого глиномес немного ускорял шаг, но сразу же и замедлял его, видя, что мучитель накладывает охапку дров из поленницы и не подойдет, пока не подкинет их в печь. Шесть брусовалов-эстонцев без рубах удивительно ловко набивали глиной сколоченные из гладких дощечек формы и вытряхивали сырые кирпичи рядами на длинную доску. Работали они сдельно, поэтому не подымали глаз ни на печь, ни на возчиков.