На грани веков - Андрей Упит

— А ты там был?

— Я-то нет, а вот мой отец. Он тогда был конюхом и возчиком. Приказчик все дворы объехал, кнутом всех гнал на похороны.

— А то ведь никто и не пошел бы.

— Восемь бочек пива и три ведра водки еще до кладбища… Сама так наказывала. Телега задним колесом в канаву заехала, гроб едва не вывалился.

— Все потому, что старая Катрина была ведьма. Ведьм надо возить задом наперед на белых козлах — на таких они по ночам скачут.

— И вовсе не на козлах, а на кочерге или лопате, — ничего-то ты не знаешь. А Этлини все знаются с нечистыми. Этот старый колдун ночи напролет по книжкам да грамотам рылся. Днем так у него ног нет, а в полночь все плясал по своей комнате. В подвале, сказывают, слыхать было, как вверху бухают.

— Плясун-то это был другой, его дружок. Барину внесут жбан горячего грогу, а утром на столе два пустых. Слуга рассказывал. Ну скажи ты мне, откуда бы этому второму взяться?

— Ну, та старая козлиная борода сам не лучше. С вечера господину служил — и нечистому служить выучился. Этой самой покойницы Ильзы мать приворожил к одному гостю, к барину одному, — совсем было ума решилась, на другое утро только в подвале вожжами связанную утихомирили.

Старики зашептались. С тяжестью в сердце Курт прошел дальше. Там, наверно, было четверо или пятеро, да еще женский голос встревал между ними. Должно быть, уже порядком захмелели, забыли, что ночью из-за кустов легко подслушать. У этих шел другой разговор. Женщина частила, едва переводя дух.

— А в пруду воды только малость повыше колена. Как она, бедная, могла там утонуть?

— Утонешь, коли голову под воду засунуть. В ведре этак захлебнешься, не то что в пруду.

— Ох и звери, звери!

— Тот проклятый живодер, кровопивец тот, ей в один вечер двадцать закатил. А на другой — розгами, да еще эта чертовка из замка стояла рядом, прыгала на одной ноге да визжала: «С потягом! Пуще!» А кто же этого живодера не знает!

— Он тут всех друг за дружкой замордует. Не будет спасения, пока парни в Кисумском овраге не прикончат, как горненские — своего.

— А когда она сомлела, чертовка приказали ночью оттащить к пруду и сунуть под воду.

— Ну, уж это вроде бы того…

— Так сказывают. Сам-то я рядышком не бывал.

— А я вот опять же слыхал, что ее в ту ночь какой-то немец ссильничал.

Женщина громко охнула.

— Родимые! Да ведь и это могло быть! У них же, проклятых, свои только с козьими мордами. А уж коли девушка чуть попригожей, так от них, чертей, спасу нет. У меня у самой девчонка растет — так уж я лучше ей кипятком лицо ошпарю.

— Побойся ты греха этак говорить, мать! Бог, он сам хранит кого надо: криворотым или косоглазым на свет пускает… А что же теперь станет делать садовников Ян?

— Что ему делать? Поревет, да и зубы стиснет. Станет чересчур громко выть, так еще палок схватит — дело известное.

Кто-то еле слышно процедил сквозь зубы:

— Я бы на его месте этого черта топором по черепку, а сам в лес. Разве же он не знает, кто этот зверь: сам же в имении живет и всех их видит.

— А кто бы это мог быть? Чужих вроде бы здесь нету?

— Как нету? А тот в этакой накидке и с заячьими ногами? Больше недели тут шатается. Только что из Неметчины, Этлиням родня и чертовке женишок.

— Видно, тот самый… Я тоже его видел — на него похоже…

Курт отпрянул от куста, будто бы его хватили по лбу. Наткнулся: на другой куст и испугал двух парней, которые как раз возле него шептались. Сдвинуться головами и продолжать разговор они осмелились, только когда промелькнувшая мимо них фигура исчезла в тени башни.

— Нечистый дух, чего это он тут шатается!

— А ты видел — будто нетопырь унесся… И прямо на башню! Глянь, не лезет ли по краю пролома?

— Чего ты городишь!.. Там только тень одна. Я в призраков не больно-то верю.

— Так с чего же он к башне? Там даже и дверей-то нет. И так тихо, что и щебенка не скрипнула. Может, ты слыхал?

— Это потому, что ветерок да кусты шелестят. Скорей уж какой-нибудь дознатчик из имения, шастает вокруг да подслушивает, что люди говорят. Чтобы кучеру работы хватало. Ильзу уже насмерть заели, кого-то другого надо.

Убрались подальше в кусты и зашептались тише:

— Скоро им некого будет грызть. Ян-то сбежал.

— Сбежал? Зачем? Куда?

— Тише ты! Позапрошлой ночью. Мне давеча садовник шепнул. Только ты — ни словечка! Вчера спозаранку искали. Кучер углядел, что тот, как шальной, бродит, есть не ест и слова не вымолвит. Связать хотели и в подвал — за блажного выдать.

— За блажного! Сами боятся, как бы топором по башке не получить.

— Вот оно, какие дела! Все обыскали — нету. Как в воду. Подумай только: опять в пруду шарили. Кинется тебе Ян в пруд!

— Выходит, в лес?

— И вовсе не в лес, а в Ригу. К шведским господам, к губернатору.

— Блажной! В тюрьму еще упрячут.

— Никуда его не упрячут! Душегубством заниматься теперь не дозволено, теперь суды есть. Их самих в тюрьму упрячут.

— Господи! Вот бы хорошо-то было! Да не верится только — ворон ворону глаз не выклюет.

— Когда едока два, а миска одна, так и выклюет иной раз. Коли господа затевают потасовку, мужики хоть чуток передохнуть могут.

— Вот хорошо-то, ох как хорошо-то было бы!..

Поодаль, среди поминальщиков, заорал староста. Шептавшиеся осторожно скрылись за старой стеной.

Все еще не придя в себя от неожиданного удара, Курт неуверенно побрел по узенькой горбатой тропке между башней и краем пруда. Месяц только еще подымался над вершинами деревьев, бросая блики на круглые бока башни, освещая выбоины. Ноги как-то не хотели становиться туда, куда смотрели глаза, спотыкались о камни и съезжали со скользких бугорков, сглаженных ногами прохожих. В ушах все время звучали только что слышанные злые слова.

На мраморной скамье полукруглой террасы кто-то сидел, подавшись вперед. «Кузина!» — промелькнуло у Курта. Хотел уже повернуть назад и все же помедлил. Только что ему пришлось бежать от мужиков, а теперь еще и от своих… Ведь так и рассудок потерять можно в этой злосчастной Лифляндии!

Сидящий на скамье сухо кашлянул. И Курт узнал его: это был больной Ян Крашевский из Дзервенгофа. Сидел он, сложив руки на перилах, навалившись на них грудью; не поворачивая головы, все же увидел приближавшегося и даже узнал его.

— Ну, что ж вы, идите присаживайтесь. Здесь хорошо.

Это никак не походило на человеческий голос, скорее уж на сипение дырявых мехов. После каждых двух слов он задыхался и продолжал, только глубоко передохнув.

— Хорошо-то здесь, может быть, и хорошо, но для вас нездорово. Вы можете застудиться.

Курт сел рядом, но сразу же встал и перешел на другую сторону: изо рта больного несло тошнотным запахом.

— Я лучше сяду с подветренной стороны, так вам будет лучше. А то можете застудиться.

Крашевский просипел, — можно было подумать, что он засмеялся.

— Нет, застудиться я не могу.

— Как? Разве вы так тепло одеты?

— Вовсе нет — вы сами видите. Не могу застудиться потому, что уже застудился. Я давно застуженный, уже привык.

Теперь месяц светил ему прямо в лицо — преждевременно увядшее, желто-серое лицо подростка. А ведь Крашевскому было полных тридцать два года. Нос слишком длинный, от него и от выдающихся скул падали синеватые тени. Глаза в темных глазницах пылали, как угли.

— Все же поберегли бы вы себя. Мне-то ночь кажется совсем теплой, вам же следовало бы побольше сидеть в комнате.

— Там я и вовсе не могу выдержать. В комнате воздух такой тяжелый.

— Тяжелый он не только в комнатах, но и повсюду. Вообще в Лифляндии задыхаешься…

Крашевский, очевидно, не понял, да и не захотел вникнуть и понять. У него свои беды и свои заботы.

— Возле Вендена, говорят, более гористо, воздух там суше и легче. Одно время собирался было поехать туда — когда нам еще принадлежал Дзервенгоф. А потом махнул рукой: не все ли равно?

Курт тяжело вздохнул,

— Махнуть рукой — и все равно! Это обычная манера лифляндского дворянства, больше недели я уже это здесь наблюдаю. Да что неделю! Мне кажется, что это извечное проклятие. Эта болезнь куда опаснее, нежели ваша. Вы одиноки, у вас, как я слышал, нет ни родных, ни близких. А ведь у остальных, у кого — двое-трое, у кого — десять. Есть роды, которые в Лифляндии и Курляндии владеют двенадцатью имениями. Достоянье славных предков, рыцарей Ордена. Все равно — и тоже машут рукой. Пусть гибнет весь дворянский корень.

Крашевский отозвался эхом.

— Все равно…

— А они знают, что о них говорят крестьяне? А они прислушиваются, как их честят? А вы слыхали? '

— Я это слышу изо дня в день.

— И вы об этом так равнодушно говорите! Я только раз, только сегодня вечером услышал и до сих пор хожу, как будто меня обухам по голове стукнули. Наши девушки для них козы, моя кузина — чертовка, старая Катрина — ведьма. Покойный барон — старый колдун. С самим-де нечистым он по ночам грог пил и плясал… Подумайте только: старый барон с его больными ногами, которого они годами не видели! Вот что они думают о своих господах!