В водовороте - Алексей Писемский

Выражение лица его было мрачное и пасмурное. Положив шляпу, он поспешил усесться на один из стоявших перед письменным столом стульев.

– Вижу, вижу-с и благодарю! – сказал Миклаков, поворачиваясь к князю лицом, но все-таки не вставая с постели.

– Да вставайте же, полно вам валяться!.. Сядьте тут к столу! – воскликнул тот, наконец.

– Немножко совестно! – произнес Миклаков. – Впрочем, ничего! – прибавил он и затем с полнейшею бесцеремонностью встал в своем грязном белье и сел против князя.

Тот, с своей стороны, ничего этого и не заметил, потому что весь был занят своими собственными мыслями.

– Ну-с, что же вы скажете мне хорошенького? – начал Миклаков.

– Что хорошенького?.. Все как-то скверно у меня идет, – отвечал князь с расстановкой.

Миклаков сжал на это губы.

– Скверно для вас идет, – повторял он, – человек, у которого больше восьмидесяти тысяч годового дохода, говорит, что скверно у него идет, – странно это несколько!

– Не в одних деньгах счастье, – возразил князь.

– А по-моему, в одних деньгах и есть, да, пожалуй, еще в физическом здоровье, – подхватил Миклаков.

– Нет-с, для человека нужно еще нечто третье!

– А именно?

– А именно правильность и определенность его отношений к другим людям!

Миклаков опять сжал губы.

– Я что-то мало вас понимаю, – произнес он.

– Очень просто это, – отвечал князь. – Отношения мои к жене теперь до того извратились, исказились, осложнились!..

Князь еще и прежде говорил с Миклаковым совершенно откровенно о своей любви к Елене и о некоторых по этому поводу семейных неприятностях, и тот при этом обыкновенно ни одним звуком не выражал никакого своего мнения, но в настоящий раз не удержался.

– Мне кажется, что вам должно быть очень совестно против вашей жены, – проговорил он.

– Более чем совестно!.. Я мучусь и страдаю от этого каждоминутно! – сказал князь.

– Так и должно быть-с! Так и следует! – подхватил Миклаков.

– Но как же, однако, помочь тому? – спросил князь.

Миклаков пожал на это плечами.

– Разойтись нам, я полагаю, необходимо и для спокойствия княгини и для спокойствия моего! – присовокупил князь.

– Для вашего-то – может быть, что так, но никак уже не для спокойствия княгини! – возразил Миклаков. – У нас до сих пор еще черт знает как смотрят на разводок, будь она там права или нет; и потом, сколько мне кажется, княгиня вас любит до сих пор!

– Ну! – сказал на это с ударением князь.

– Что – ну?

– То, что этого нет теперь.

– А почему вы так думаете?

– Потому, что она полюбила уж другого, – отвечал князь, покраснев немного в лице.

– Это барона Мингера, что ли? – спросил Миклаков.

– Да! – отвечал князь, окончательно краснея.

– Нет, это вздор! Она не любит барона! – сказал Миклаков, отрицательно покачав головой.

– Как вздор! На каком же основании вы так утвердительно говорите? – возразил ему князь.

– А на том, что когда женщина любит, так не станет до такой степени открыто кокетничать с мужчиной.

– Нет, она любит его! – повторил князь еще раз настойчиво. Подслушав разговор Петицкой с Архангеловым, он нисколько не сомневался, что княгиня находится в самых близких даже отношениях к барону.

– Ваше это дело!.. Вам лучше это знать! – сказал Миклаков.

– Неприятнее всего тут то, – продолжал князь, – что барон хоть и друг мне, но он дрянь человечишка; не стоит любви не только что княгини, но и никакой порядочной женщины, и это ставит меня решительно в тупик… Должен ли я сказать о том княгине или нет? – заключил он, разводя руками и как бы спрашивая.

– Все мужья на свете, я думаю, точно так же отзываются о своих соперниках! – проговорил как бы больше сам с собою Миклаков. – А что, скажите, княгиня когда-нибудь говорила вам что-нибудь подобное об Елене? – спросил он князя.

– Почти нет!

– Так почему же вы считаете себя вправе говорить ей таким образом о бароне?

– Потому, что я опытней ее в жизни и лучше знаю людей.

– Не думаю! Женщины обыкновенно лучше и тоньше понимают людей, чем мужчины: княгиня предоставила вам свободу выбора, предоставьте и вы ей таковую же!

– А я не могу этого сделать! – почти воскликнул князь. – Полюби она кого-нибудь другого, я уверен, что спокойней бы это перенес; но тут при одной мысли, что она любит этого негодяя, у меня вся кровь бросается в голову; при каждом ее взгляде на этого господина, при каждой их прогулке вдвоем мне представляется, что целый мир плюет мне за то в лицо!.. Какого рода это чувство – я не знаю; может быть, это ревность, и согласен, что ревность – чувство весьма грубое, азиатское, средневековое, но, как бы то ни было, оно охватывает иногда все существо мое.

– Ревность действительно чувство весьма грубое, – начал на это рассуждать Миклаков, – но оно еще понятно и почти законно, когда вытекает из возбужденной страсти; но вы-то ревнуете не потому, что сами любите княгиню, а потому только, что она имеет великую честь и счастие быть вашей супругой и в силу этого никогда не должна сметь опорочить честь вашей фамилии и замарать чистоту вашего герба, – вот это-то чувство, по-моему, совершенно фиктивное и придуманное.

– Вовсе не фиктивное! – возразил князь. – Потому что тут оскорбляется мое самолюбие, а самолюбие такое же естественное чувство, как голод, жажда!

– Положим, что самолюбие чувство естественное, – продолжал рассуждать Миклаков, – но тут любопытно проследить, чем, собственно, оно оскорбляется? Что вот-де женщина, любившая нас, осмелилась полюбить другого, то есть нашла в мире человека, равного нам по достоинству.

– Нет, барон хуже меня, – это я могу смело сказать! – возразил князь.

– Нет, он лучше теперь вас в глазах княгини уже тем, что любит ее, а вы нет!.. Наконец, что это за право считать себя лучше кого бы то ни было? Докажите это первоначально.

– Как же это доказать!

– А так, – прославьтесь на каком-нибудь поприще: ученом, что ли, служебном, литературном, что и я, грешный, хотел сделать после своей несчастной любви, но чего, конечно, не сделал: пусть княгиня, слыша о вашей славе, мучится, страдает, что какого человека она разлюбила и не сумела сберечь его для себя: это месть еще человеческая; но ведь ваша братья мужья обыкновенно в этих случаях вызывают своих соперников на дуэль, чтобы убить их, то есть как-то физически стараются их уничтожить!

– Никого я не хочу ни уничтожать, ни убивать и заявляю вам только тот факт, что положение рогатого мужа я не могу переносить спокойно, а как и чем мне бороться с этим – не знаю!

– Да ничем, я думаю, кроме некоторой рассудительности!

– А если бывают минуты, когда во мне нет никакой рассудительности и я, кроме бешенства, ничего другого не сознаю?

– Что ж бешенство?.. Велите в таком случае сажать себя на цепь! – сказал Миклаков.

– Хорошо вам шутить так! – возразил князь.

– Нет, не шучу, уверяю вас, – продолжал Миклаков, – что же другое делать с вами, когда вы сами говорите, что теряете всякую рассудительность?.. Ну, в таком случае, уходите, по крайней мере, куда-нибудь поскорей из дому, выпивайте два – три стакана холодной воды, сделайте большую прогулку!

– Все это так-с!.. Но суть-то тут не в том! – воскликнул князь каким-то грустно-размышляющим голосом. – А в том, что мы двойственны: нам и старой дороги жаль и по новой смертельно идти хочется, и это явление чисто продукт нашего времени и нашего воспитания.

Миклаков на это отрицательно покачал головой.

– Всегда, во все времена и при всяком воспитании, это было! – заговорил он. – Еще в священном писании сказано, что в каждом человеке два Адама: ветхий и новый; только, например, в мужике новый Адам тянет его в пустыню на молитву, на акриды[78], а ветхий зовет в кабак; в нас же новый Адам говорит, что надобно голову свою положить за то, чтобы на место торгаша стал работник, долой к черту всякий капитал и всякий внешний авторитет, а ветхому Адаму все-таки хочется душить своего брата, ездить в карете и поклоняться сильным мира сего.

– Но все-таки наш-то Адам поплодотворней и повозможнее, чем мужицкий, – заметил князь.

– Я не знаю-с! Они хлопочут устроить себе царство блаженства на небесах, а мы с вами на земле, и что возможнее в этом случае, я не берусь еще на себя решить.

– Ну, вы все уж отвергаете, во всем сомневаетесь! – возразил князь, вставая и собираясь уйти.

– Многое отвергаю и во многом сомневаюсь! – подтвердил Миклаков, тоже вставая.

– До свиданья! – проговорил князь, протягивая ему руку.

– До свиданья! – сказал и Миклаков, и хоть по выражению лица его можно было заключить о его желании побеседовать еще с князем, однако он ни одним звуком не выразил того, имея своим правилом никогда никакого гостя своего не упрашивать сидеть у себя долее, чем сам тот желал: весело тебе, так сиди, а скучно – убирайся к черту!.. По самолюбию своему Миклаков был демон!