В водовороте - Алексей Писемский

Княгиня на это молчала.

– Потом приглашу и милейшего моего Миклакова! – присовокупил князь.

– Пригласи!.. – как-то протянула княгиня.

Милейший Миклаков, о котором упомянул князь, будет играть в моем рассказе довольно значительную роль, а потому я должен несколько предуведомить об нем читателя. Миклаков в молодости отлично кончил курс в университете, любил очень читать и потому много знал; но в жизни как-то ему не повезло: в службе он дотянул только до бухгалтера, да и тут его терпели потому, что обязанности свои он знал в совершенстве, и начальники его обыкновенно говорили про него: «Миклаков, как бухгалтер, превосходный, но как человек – пренеприятный!» Дело в том, что при служебных объяснениях с своими начальствующими лицами он нет-нет да и ввернет почти каждому из них какую-нибудь колкость. Потом Миклаков был влюблен в девушку очень хорошей фамилии, с прекрасным состоянием. Та сначала отвечала ему, но потом вдруг разочаровалась в нем; Миклаков после этого сходил с ума и вряд ли не содержался в сумасшедшем доме. В пятидесятых годах он, наконец, сделался известен в литературных кружках и прослыл там человеком либеральнейшим, так что, при первом же более свободном дыхании литературы, его пригласили к сотрудничеству в лучшие журналы, и он начал то тут, то там печатать свои критические и памфлетические статьи. Творения его, кроме ума и некоторого знания, имели еще свойство невообразимой бранчивости, так что Миклаков сам даже про себя говорил, что ему единственный свыше ниспослан дар: это продернуть себе подобного! Вследствие таковых качеств, успех его в литературе был несомненный: публика начала его знать и любить; но зато журналисты скоро его разлюбили: дело в том, что, вступая почти в каждую редакцию, Миклаков, из довольно справедливого, может быть, сознания собственного достоинства и для пользы самого же дела, думал там овладеть сейчас же умами и господствовать, но это ему не совсем удавалось; и он, обозлившись, обыкновенно начинал довольно колко отзываться и об редакторах и об их сотрудниках. «Что же это такое? – говорил он, например, про одну литературную партию. – Болеть об нищей братии, а в то же время на каждом шагу делать подлости, мерзости: лучше первоначально от этого отказаться, а потом уже переходить к высшим подвигам гуманности!» Потом про другой, очень почтенный журнал, он выражался так: «О-хо-хо-хо, батюшки… какие там слоны сидят! И не разберешь сразу: демагоги ли это или мурзы татарские? Кажется, последнее». И вообще про все полчище русских литераторов Миклаков говорил, что в нем обретается никак не больше десятков двух или трех истинно даровитых и образованных людей, а остальные набрались из таких господ, которые ни на какое другое путное дело неспособны. Нынче от писцов требуют, чтобы они были хоть сколько-нибудь грамотны, но русский литератор может быть даже безграмотен: корректор ему все поправит; а писать он тоже может всякую чепуху, какая только придет ему в голову, ибо эти тысячеустные дуры-газеты (так обыкновенно Миклаков называл газеты) способны принять в себя всякую дрянь и изрыгнуть ее перед русскою публикою.

Все эти насмешливые отзывы Миклакова, разумеется, передавались кому следует; а эти, кто следует, заставляли разных своих критиков уже печатно продергивать Миклакова, и таким образом не стало почти ни одного журнала, ни одной газеты, где бы не называли его то человеком отсталым, то чересчур новым, либеральным, дерзким, бездарным и, наконец, даже подкупленным. Прочитывая все это, Миклаков только поеживался и посмеивался, и говорил, что ему все это как с гуся вода, и при этом обыкновенно почти всем спешил пояснить, что он спокойнейший и счастливейший человек в мире, так как с голоду умереть не может, ибо выслужил уже пенсию, женской измены не боится, потому что никогда и не верил женской верности[75], и, наконец, крайне доволен своим служебным занятием, в силу того, что оно все состоит из цифр, а цифры, по его словам, суть самые честные вещи в мире и никогда не лгут! Говоря таким образом, Миклаков в душе вряд ли то же самое чувствовал, потому что день ото дня становился как-то все больше худ и желт и почти каждый вечер напивался до одурения; видимо, что он сгорал на каком-то внутреннем и беспрестанно мучившем его огне!

Князь познакомился с Миклаковым у Елены, с которою тот был давно знаком и даже дружен. С первого же свиданья он понравился князю своими насмешливыми суждениями; и потом это внимание князя к Миклакову усилилось еще оттого, что Елена раз призналась ему, что она ничего не скрывает от Миклакова.

– И даже любви нашей? – заметил ей князь.

– И любви нашей не скрываю! – отвечала Елена.

– Что ж он говорит по этому поводу? – спросил князь, немного потупляясь, но с заметным любопытством.

– Он говорит весьма неутешительные вещи для меня.

– А именно?

– Ну нет, я никогда тебе этого не скажу! – воскликнула Елена.

Миклаков, в самом деле, говорил ей весьма неутешительные вещи.

– Как хотите, – рассуждал он с ударением, – а князь все-таки человек женатый!

– Что ж, мне из-за этого и душить в себе чувство было? – спрашивала его Елена.

– Ах, боже мой, душить чувство! – воскликнул Миклаков. – Никогда чувство вдруг не приходит, а всегда оно есть результат накопленных, одного и того же рода, впечатлений; стоит только не позволять на первых порах повторяться этим впечатлениям – и чувства не будет!

– Но зачем же бы я стала это делать, позвольте вас спросить? – говорила Елена.

– Да хоть бы затем, что теперешнее, например, ваше положение очень скверное! – возражал ей Миклаков.

– Но чем же? – спрашивала Елена, сама при этом немного краснея.

– А тем, что вы сами очень хорошо знаете – чем, но только из принципов ваших хотите показать, что вам ничего это не значит.

– Мои принципы – это вся я! – говорила Елена.

– Нет, не все, далеко не все! – возражал ей с усмешкой Миклаков.

Елена начинала на него немножко сердиться.

– Вы странный человек, вы как будто с каким-то наслаждением мне злопророчествуете!

– Да и добропророчествовать тут нечего!

– Что ж, вы так-таки князя за совершенно дрянного человека и считаете?

– Нисколько! Но я вижу только, что он одной уж женщине изменил.

– Кому это?

– Жене своей.

Елена захохотала.

– Я надеюсь, что в его чувстве ко мне и к жене есть маленькая разница!

– Не знаю-с!.. Мы его чувства к жене оба с вами не видали.

– Но какое же его чувство ко мне, как вы находите, серьезное или пустое? – спрашивала Елена настойчиво, но с заметным трепетом в голосе.

– Серьезных и пустых чувств я не знаю, – отвечал ей Миклаков, – а знаю страстные и не страстные, и его чувство к вам пока еще очень страстное!

– Подите вы! Вы говорите только с одной какой-то животной стороны.

– Да ведь по-нашему с вами человек только животное и есть, – говорил Миклаков, устремляя на Елену смеющиеся глаза.

– Что ж из этого?.. Но он все-таки может любить в другом: ум, образование, характер, – перечисляла Елена.

– Все может, жаль только, что все это не по религии нашей с вами! – подсмеивался Миклаков.

– Никакой у вас нет религии и никогда не бывало ее, потому что никогда не было никаких убеждений! – прикрикнула на него Елена.

– Совершенно верно-с. Кроме того твердого убеждения, что весь мир и все его убеждения суть не что иное, как громаднейшая пошлость, никогда никакого другого не имел! – подхватил Миклаков.

– Ну, подите вы! – повторила еще раз Елена, видя, что Миклаков уже шутил. А он, в свою очередь, при этом вставал, целовал ее руку и уходил домой, очень довольный, что рассердил барышню.

– Кто же, однако, еще у тебя будет? – продолжал князь разговаривать с женой о предстоящем вечере.

– Будет еще madame Петицкая, которая представит нам молодого танцора, monsieur Архангелова! – отвечала княгиня.

– Madame Петицкая представит monsieur Архангелова – недурно! – произнес князь насмешливым голосом.

M-me Петицкой также предстоит некоторая роль в моем рассказе, а потому я и об ней должен буду сказать несколько слов. Дама эта, подобно Миклакову, тоже немало изливала желчи и злобы на божий мир, только в более мягкой форме и с несколько иными целями и побуждениями. Она познакомилась с княгиней всего только с месяц назад и, как кажется, была мастерица устраивать себе знакомства с лицами знатными и богатыми. Высмотрев на гулянье в саду княгиню и узнав с достоверностью, кто она такая, г-жа Петицкая раз, когда княгиня сидела одна на террасе, подошла к решетке их садика. Одета г-жа Петицкая была в черное траурное платье, траурную шляпку и, придав самый скромный и даже несколько горестный вид своему моложавому лицу (г-же Петицкой было, может быть, лет тридцать пять), она произнесла тихим и ровным голосом и совсем, совсем потупляя глаза:

– Madame la princesse, pardon, что я вас беспокою, но не угодно ли вам будет купить рояль, который остался у меня после покойного мужа моего?