Не от стыда краснеет золото - Лидия Луковцева

не было дома, Боря выползал к калитке на четвереньках и караулил прохожих. Если показывался подходящий, совал ему утащенное из дома новенькое ли полотенце, красивую ли тарелку, сберегаемую для парадных случаев, нераспечатанный ли пакет сахара или крупы. Все было товаром, за него посыльный приносил то чекушку самогона, то, иногда, и поллитру. Всё, что годами наживалось Серафимой и мужем Иваном, уплывало из дома с катастрофической скоростью.

Ване не довелось нести этот крест на самом трудном отрезке пути – в старости. Век его был не слишком долог, да у него в родне мало кто доживал до семидесяти, о чем Сима всегда говорила с пренебрежительным превосходством. А в Серафиминой родне, наоборот, преобладали долгожители.

Самой бабе Симе шел восемьдесят шестой год, но она не то, что сама себя содержала, она и огород в порядке содержала, и от коровы не хотела отказываться, хоть дочь и бухтела. Бухтеть бухтела, но, приезжая в выходные к матери в гости уже со своими внуками, сметанку и творожок лопала с удовольствием. А когда уезжали – набивали багажник и картошечкой, и всякой огородиной.

В общем, когда Боря преставился, баба Сима перекрестилась с облегчением, хоть и грех. Конечно, поплакала, непутевых детей всегда жальче, а он был их последышем, но возблагодарила Господа, что дал ей покой на тот срок, что ей остался. И Боря отмучился, он ведь тоже сам себе не рад был уже.

Это в городе могилы роют экскаваторами, а в селе, в основном, по старинке. Баба Сима попросила мужиков с их улицы помочь, кто мог, не занят был. Вызвались трое, да еще прилепился к ним Борин кореш и собутыльник по жизни, Сашка-Буффаленок. Работничек тот еще, но знал, что копальщикам и нальют, и закусить дадут. Мужики не прогнали халявщика, проявили сочувствие – друг ведь его умер.

Сельское кладбище было старое, там уже этажами друг на друге лежали, и сельсовет, наконец, запретил захоронения и выделил новый участок. Но Серафима не хотела, чтобы сын лежал там как сирота безродный, вдали от всех. Чтобы осваивал новый участок, как пионер-первопроходец. Сама она не планировала в ближайшем будущем к сыну перебираться. А Борина сестра, дочь то есть Симина, и племянники его городские, и родные его дети – те и вообще вряд ли когда-нибудь захотят вернуться в Пороховое, чтобы упокоиться рядом с Борей.

Поразмыслив, она решила проявить военную хитрость. По другую сторону автотрассы, далеченько от села, располагалось совсем уже старое, заброшенное кладбище. Там уже и холмики многие с землей сравнялись, некому стало могилы обихаживать. Но Серафима, одна из немногих, ходила в праздники и на старое кладбище, навещала ваниных деда с бабкой, умерших еще в конце двадцатых.

В общем, она так рассудила: что не запрещено, то разрешено, а Боре рядом с прадедом и прабабкой лежать будет не так одиноко. Ну, если уж сельсовет вздумает наезжать, когда новость до них дойдет, прикинется старым темным валенком, поплачет в кабинете у председателя Хромосова. Он мужик положительный, не заставит старуху откапывать Борю и перезахоранивать.

Поразмыслив еще, не стала рисковать, дала мужикам-копальщикам одну только литровую бутылку самогона. Чтоб не перепились и сделали дело добросовестно, а там уже и рассчитаемся. Мужики побухтели, не одобряя подобной скупости в столь горестный для бабы Симы час, а потом скинулись и сами купили еще две бутылки.

А потом они откопали в старой могиле заначенную каким-то безбожником почти сто лет назад бутылку водки – надо полагать, чтоб бориному прадеду-коммунисту там веселее лежалось. На диковинное название мужики поахали, поцокали языками, но пить не рискнули. Всем, оказывается, хотелось еще пожить в этой гадской жизни, посмотреть, что да как оно будет и кто станет новым президентом. Решили, что надо бы на экспертизу сперва отдать, мало ли.

В обед выпили бутылку бабы Симы, закусили. Потом постепенно истребили свои запасы. Покурили, а разговор все вокруг находки вертится. Ну, после выпитого то ли решимости немного прибавилось, то ли куража, но Буффаленок надумал попробовать. Двум смертям, мол, не бывать. Им с Борей как-то довелось и политуру попробовать, ничего – живы. Эх, были дни золотые!

Мужики его особо не отговаривали – интересно же. Да и, в случае чего, невелика потеря. Семьи нет, силком же его никто не заставляет! А вот когда Васька решил присоединиться – эх, на миру и смерть красна, и могила уже, типа, готова, – мужики стали дружно препятствовать. Жена, мол, дети, да ты ж не алкаш какой-нибудь…

Буффаленок обиделся, что о нем так не беспокоились, и сказал: вот и хорошо, мне больше достанется. А вы, праведники, так никогда и не узнаете, что такое царская водка! И начал отковыривать пробку.

Васек был человеком душевно тонким, и ему стало неловко за членов своей копательной бригады, за их не совсем деликатное поведение: обидели человека, а он разве виноват, что у него судьба такая? Одному суждено стать президентом, другому – век ходить Буффаленком! И в знак солидарности и поддержки Васек протянул Буффаленку свой стакан тоже.

Они чокнулись, обнялись, сказали «простите, если что» и выпили. Потом продолжили копать могилу.

Наверное, водка или еще не стала отравой, или это был яд замедленного действия, но Васе с Буфаленком плохо не становилось. Потом, раздухарившись, они выпили еще по стакашку, а остальные все никак не решались.

Докапывали могилу вдвоем, а экспериментаторы улеглись в скудной тени полузасохшего вяза отдохнуть. Перед тем, как отключиться, Вася сказал:

– А… вы… бз-бз-бздуны! – будто крупный шмель над ухом пролетел.

И больше уже ничего не говорил.

Васю мужики дотащили кое-как до самого дома, а Сашка-Буффаленок идти не захотел, сказал – завтра все равно сюда возвращаться, так я уж тут на природе и заночую. Небось, комары не съедят, во мне спирта больше, чем крови. До завтра тут вас подожду.

Он был покрепче, еще способен был объясниться. Бутылку у Буффаленка мужики отняли – не просто так же он решил себе пикник устроить, выжрет, а им еще одну могилу копать. А так – может, еще обойдется, не помрет с выпитого.

Бутылку с недопитой «казенкой» принесли Наде, как вещественное доказательство…

* * *

– Какой кошмар! – сказали гостьи хором. – Но ведь он жив! Сколько времени прошло?

– И молчит, и еле дышит! – не ответила на вопрос Надя, вся в своем горе.

Люся, подняв Васину голову за седой вихор, заглянула ему в лицо. Оно было мертвенно-белым.

– Девочки, надо все-таки, наверно, вызвать скорую. Пусть ему промывание сделают, – сказала, беспокоясь.

– Я