Санаториум (сборник) - Людмила Петрушевская

Может быть, тут придется прожить все 10 дней, думала она, с тоской глядя на спящих вдоль стен смуглых людей, закутанных в свои тряпки.

У нее в запасе не было ничего, кроме летнего обмундирования и этой курточки.

Надо добыть денег. Может быть, позвонить риелтору Кариночке? Она богатая.

Карина ответила эсэмэской, что находится в Канаде, на севере, в лесу, и связь будет прервана вот-вот.

Оставались знакомые по йоге, но среди них Ариадна была самая богатая. Все остальные боролись за существование с примерно одинаковым результатом, и все так или иначе были должны Ариадне.

Коллеги бы помогли, но возвращаться потом в «банку» как побитая собака? Униженной и покинутой девушкой по вызову?

Коей, собственно, она и являлась.

Ариадна, унылая как беженка, встала, поволокла чемодан за собой, умылась в туалете, вытерлась салфетками, выпила воды из-под крана (бородинский хлеб стоял в горле), вернулась на свое место, вытянула ноги, поставив их на чемодан, и попыталась заснуть.

Следующий день она провела, беседуя с представительницей Аэрофлота, темпераментной смуглой итальянкой. Ариадна сплела историю о внезапной болезни мамы, о срочном возвращении, рассказала о проданной машине и купленной только что квартире и о том, что в Риме около Колизея цыганские дети облепили ее, прося милостыню с фанерной дощечкой буквально у горла, выпотрошили сумку и украли кошелек с деньгами и кредитной карточкой (реальная история с подругой). Тут же Ариадна вынула из кармана и протянула представительнице Аэрофлота банку черной икры. Итальянка испугалась. И отвернулась тут же, поглядев на потолок.

Ариадна поняла, что это была взятка при исполнении служебных обязанностей и на глазах у камер слежения! И тут она заплакала.

Вид, наверное, у нее был такой ужасный, что агентша повернулась к ней, почувствовав беду, и ухватила ее за локоть, понимая, что Ариадна сейчас упадет.

В течение следующих десяти минут агентша морщилась, цыкала зубом, набирала воздух в легкие, чтобы отказать, но при словах «я не ела сутки» сорвалась, стала орать: «Идите в приют, там дадут завтрак и ночлег».

– У меня нет денег доехать до Рима, – сказала почти полную правду Ариадна.

Через два дня Ариадну посадили в самолет.

В Шереметьеве она сняла с карточки последнее, чтобы оплатить такси.

Пошли родные до боли московские места, Ариадна была счастлива, и в четыре часа дня она добралась до своей квартиры, в которой не было даже холодильника, только надувной матрац и старинный венский стул, принесенный от местного мусорного контейнера. И ведро под раковиной, заполненное сверх меры (забыла вынести перед отъездом).

В квартире от человека, вознамерившегося изменить свою жизнь и уехать в деревню, якобы паркет (дерево, дерево, говорил хозяин, сносу нет) разнообразно играл под ногами, причем многих клавиш не хватало. Стены представляли собой произведения соцарта (будучи обклеены облезлыми газетами двадцатилетней давности с тогдашнего портретами президента и каких-то неведомых политических лидеров).

Вещи Ариадны в ящиках и мешках громоздились посреди комнаты.

Ариадна с тоской огляделась. Штора хозяина, перед отъездом висевшая на двух гвоздях, теперь была приспущена, как флаг, и повисла на одном. Противоположные окна соседней пятиэтажки просматривались все до одного.

Ариадна решила поправить дела, влезла сначала на помойный венский стул, потом на подоконник, надела штору дыркой на гвоздь обратно, переступила по подоконнику к стулу и опустила ногу на сиденье. И рухнула вниз.

Ну не смешно ли, подумала она, теряя сознание. Прямо сцена из кинокомедии.

Очнувшись, она вызвала скорую и вернулась домой только через пять дней (Ариадна, будь ты неладна). С заклеенным носом и левой рукой в гипсе и на перевязи.

Она под свою ответственность выписалась из хирургии, не желая еще и проводить в больнице Новый год: на дворе-то было уже тридцать первое декабря.

Снова родная квартира, снова здорово всё, в том числе созревшие, судя по запаху, остатки когдатошнего ужина в ведре.

Не терпеть же еще и это?

Ариадна, не переодеваясь, все в той же римской спецодежде (светлая курточка и джинсы, кроссовки и не очень свежие носки) – выперлась белым днем к мусорному контейнеру, откуда и был неделю назад взят предательский стул.

Она, идя в нужном направлении, вдруг, как экстрасенс, поняла, что что-то сейчас произойдет, допустим, из помойки донесется писк выброшенного котенка (или трех!). И она вынуждена будет спасти всех погибающих. Или раздастся стон бомжа (с теми же последствиями). Однажды она уже привела в свою бывшую съемную квартиру бедную женщину, которая пристроилась при дожде ночевать у мусорного контейнера (подъезды у вас теперь все заперты, а билет на поезд только на завтра, и к тому же на вокзале много ментов).

Ко всему была сейчас готова Ариадна, только не к тому, что последовало затем.

Мимо на хорошей скорости проехала машина, обдав Ариадну с головы до ног ледяной новогодней грязью. От неожиданности Ариадна выронила ведро и упала на одно колено, сберегая загипсованную руку. Из ведра высыпалось все содержимое, усеяв проезжую часть ошметками, огрызками и драными коробками. Стоя коленом в грязи, Ариадна заплакала. И, глядя вслед машине, она подняла вверх здоровый кулак и стала кричать вроде боярыни Морозовой:

– Проклинаю! Проклинаю тебя!

Она выкрикивала проклятия по точному адресу. Потому что та машина стояла. И из нее уже бежал испуганный мужик.

Он поднял плачущую Ариадну, которая продолжала изрыгать свои проклятия.

Этот мужик прибежал к своему полному поражению, к ругающемуся, грязному существу с белым пластырем на носу, с висящей на перевязи загипсованной левой рукой, со слезами, которые уже проделали на черных щеках светлые полоски.

Он, держа Ариадну за талию, поднял ведро, поставил его и свободной рукой стал собирать в него мусор с мостовой, он отнес ведро в контейнер, не отпуская Ариадну, он бросил это ведро там, потом он поднял плачущую Ариадну на руки и понес ее в квартиру, беспрерывно спрашивая куда идти.

И он явился к ней в одиннадцать вечера с елкой, шампанским, тортом, розами и едой (нарезанные колбаса и сыры, консервы).

Они захохотали, обнаружив, что нет хлеба.

Короче, через месяц они поженились.

Ошибка планктона

Жила-была девушка, которая принадлежала к древнему роду.

Собственно, ничего в этом удивительного нет: все мы, если вдуматься, принадлежим к древним родам, по папе, по маме и так далее, уходя нашими корнями и разветвляясь в глубь истории. Если уж дожили до сегодняшнего дня, то и род наш явно древний. Не спустились же только что с пальмы наши дедушка с бабушкой?

Но фишка (или прикол), говоря языком офисного планктона, как раз в том, что настоящий древний род знает свою родословную до седьмого колена.

Почему мы упомянули этот планктон – а потому, что наша девушка как раз входила в данный слой общества, куда входят все, кто не занят чисто физическим трудом. Не тащит, не сверлит, не пилит, не нажимает, не катит. Не стоит за прилавком и не служит искусству или там здоровью в госучреждениях или в частном порядке.

И вот наша девушка как раз многое знала про свой древний род, что прадедовы родители владели фабрикой фарфора, знаменитой фабрикой, чьи изделия даже сейчас попадаются в антикварных салонах. Собственно, и фамилия у девушки была та же самая, которая виднеется и по сю пору в клеймах на донышках, мелким шрифтом, как бисером по кругу.

И у нее дома, в картонных ящиках в стенном шкафу, по соседству с пятидесятилетней туристической палаткой деда и бабушкиной дубленкой той же эпохи, – итак, дома у этой девушки покоился полный сервиз фабрики прапрадеда на двенадцать персон: именно что полный! Сотня с лишним музейных экспонатов! Прошедших и революцию, и Гражданскую, и военный коммунизм, и голод, и войны. А также перестройку, деноминацию, дефолт и все кризисы.

Сервиз даже и на свадьбы никогда не выставляли – а ну кто из гостей уронит об пол или, еще лучше, напишет письмишко в органы! Семья была пуганая, стреляная, сидевшая.

Так вот, жила-была наша девушка и не знала, что в ее роду у купецких дочек была одна старинная мечта о туфельках. О маленьких девичьих шелковых туфельках на каблучке, расшитых золотой канителью. О бальных туфельках, короче. Туфельках на замшевой подошве.

Воспитаны-то они, купеческие наследницы, бывали гувернантками-француженками, знали их язык как родной, сновали в собственных каретах по Кузнецкому мосту не хуже княжон, посещали модные лавки, и по Парижу прохаживались под кружевными зонтиками, но!

Но только, бывалоча, эти героини Островского приобретали себе подходящую обувь, лет эдак в двенадцать, для первого детского бала, как ножка начинала расти!