Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939–1945 - Майкл Масманно

Обвинение настаивало на своем вопросе. Олендорф выражением лица призывал адвоката не снимать протест. Ашенауэр поднял руку в черном рукаве мантии и повернулся к суду: «Я прошу, чтобы суд принял решение по поводу моего возражения».

Я посоветовался со своими коллегами, и мы приняли решение, что обвиняемый должен ответить на этот вопрос.

Я объяснил Олендорфу, что вопрос, конечно, был необычным и, конечно, не должен был быть задан в суде, но в данном случае речь идет не о простом заседании суда, а о процессе, где одной из сторон предъявлено обвинение в убийстве 90 тысяч человек. А при этих обстоятельствах вопрос был правомерен, поскольку ответ на него должен был пролить свет на то, как обвиняемый лично относился к приказу фюрера.

Но Олендорф все же не был убежден в том, что должен отвечать на этот вопрос. Мне пришлось пояснить, что подсудимый признал приказ фюрера как направленный на убийство беззащитных людей.

«Вы признаете, что при нормальных обстоятельствах такой приказ считался бы невероятным и невыполнимым, но, по вашим же словам, сложившиеся обстоятельства не были обычными. И поэтому то, что в нормальной обстановке было бы воспринято с испугом и осуждением, в тех обстоятельствах было расценено как необходимый долг».

Далее я решил все же добиться от подсудимого ответа на вопрос, заданный Хитом: «Предположим, что при выполнении своего служебного долга вам пришлось столкнуться со случаем, когда среди сотен незнакомых людей было необходимо принять решение о казни кого-то, кого вы хорошо знали».

Олендорф колебался только одно мгновение, а затем, бросив мимолетный взгляд на Хита, которым, казалось, готов был смахнуть его из зала суда куда-нибудь подальше, он во всеуслышание объявил, что при таких обстоятельствах ему пришлось бы действительно расстрелять свою сестру: «Если бы это было продиктовано обстоятельствами, которые вписываются в рамки приказа и являются абсолютно необходимыми с военной точки зрения, мне пришлось бы исполнить приказ».

Несмотря на то, что Олендорф был готов расстрелять по приказу Гитлера собственную сестру, он объяснил, что испытывал бы те же чувства при необходимости расстрела кого бы то ни было. Он не испытывал вражды по отношению к осужденным.

«Я никогда не ненавидел противника и любого врага и не испытываю этого сейчас», – заявил он, обратив свой взор на журналистов, сидящих в кабине прессы, будто призывал общественное мнение подтвердить его моральную щепетильность.

Он убивал евреев и цыган за их историческую вину, будь то в настоящем или прошлом, но он не испытывал к ним злобы. Фактически тем самым он признал, что испытывал некоторую антипатию к приказу Гитлера, который требовал от него убивать безоружных гражданских лиц. Это послужило причиной следующего вопроса: «А не могли бы вы после некоторого периода попытаться уклониться от выполнения этого приказа, например по болезни?»

Он застыл в кресле свидетеля, как бы показывая на невидимые погоны у себя на плечах.

Может быть, председатель суда пытается оскорбить его?

«Если бы я отказался от моей должности, тем самым я предал бы своих подчиненных», – заявил он ледяным тоном.

Проявляя трогательную заботу о благополучии своих солдат, он и мысли не допускал о том, что, если он покинет свой пост, его место будет занято другим, кто будет таким же «чутким и заботливым». Все более громким голосом, полным гордости и морального удовлетворения, Олендорф добавил: «Несмотря ни на что, я считал это своим долгом и продолжаю думать сегодня, что это понятие долга является более высоким, чем дешевые аплодисменты, которые мог бы заслужить, если бы в то время предал своих людей, прикрывшись несуществующей болезнью».

Позже, на следующем допросе, Олендорф признался, что еще до суда он предвидел, что его могут спросить, почему он не стал прятаться, симулировав болезнь, для того чтобы избежать выполнения того, что, по его собственным словам, он не хотел делать. Поэтому ответ был у него готов заранее. Но каким бы проницательным ни был Олендорф, это не спасло его от необходимости сделать еще более убийственное признание в момент, когда он не ожидал обвиняющего вопроса. Если его совесть действительно беспокоили факты убийств безоружных людей, у него были возможности другим способом избежать работы убийцы, не симулируя болезнь. Его эйнзатцгруппа действовала в зоне ответственности немецкой 11-й армии, с командованием которой он имел указание сотрудничать. Похоже, командующий армией был не такого высокого мнения об офицерах СС, так как позднее между ним и Олендорфом возникли трения. Олендорф рассказывает об этих разногласиях так: «Меня вызвали к начальнику штаба полковнику Велеру. Он принял меня со словами, что, если взаимодействие между армией и моими людьми не улучшится, он будет ходатайствовать, чтобы меня отозвали в Берлин».

Когда он закончил свой пространный рассказ, я спросил его: «Неужели вы настолько зависели от рекомендаций представителей армии, что рапорт того офицера в Берлин мог бы действительно привести к вашей отставке, как он угрожал?»

Олендорф ответил уверенно: «Конечно да».

И этим Олендорф взорвал всю собственноручно построенную систему защиты. Если ему действительно внушала отвращение мысль отдавать приказы о расстрелах безоружных людей, ему следовало попросту отказаться взаимодействовать с армией, и он сразу же оказался бы на пути домой за новым назначением. Но этот высокомерный офицер предпочел быть униженным представителями армии, но не покинуть желанного поста командира эйнзатцгруппы D, которая достигла впечатляющих успехов, уничтожив 90 тысяч человек. Его больше интересовало мнение о себе со стороны своего друга и начальника Адольфа Эйхмана, который несколько раз приезжал к нему, чем заботы о жизни и смерти невинных людей.

Пытаясь оправдать себя за убийства детей, которые, став взрослыми, могли бы отомстить своим палачам, Олендорф заявил, что в этом смысле и страны-союзницы являются виновными, так как в результате ударов союзной авиации погибло большое количество немецких детей. На такой аргумент Хит заметил: «Вы пытаетесь приравнять морально летчика бомбардировщика, который сбрасывает бомбы, надеясь, что они не попадут в детей, и себя, который намеренно их расстреливал? Это, по-вашему, честно с точки зрения морали?»

Олендорф не стал уклоняться от ответа: «Самолеты систематически бомбили плотно застроенный город, метр за метром, используя зажигательные и фугасные бомбы, а потом снова фосфорные бомбы, и так дом за домом. Я видел в Дрездене нечто подобное на площадях, где ютились беженцы. И эти люди, как вы говорите, надеялись не нанести вреда гражданскому населению и детям».