Специальные команды Эйхмана. Карательные операции СС. 1939–1945 - Майкл Масманно

Хотя газвагены давали палачам то преимущество, что им не приходилось смотреть своим жертвам в глаза, убивая их, они разочаровывали в другом отношении. Когда казнь осуществлялась методом простого расстрела, «работа» выполнялась быстро, так как тела падали в заранее отрытые ямы-могилы. В случае применения газовых камер на колесах приходилось извлекать трупы из фургонов и хоронить их. В машине сохранялись остатки газа, проблемой являлись и сами трупы, если их было много. Палачи жаловались на головные боли. Как жаловался в своем официальном рапорте Беккер, процесс разгрузки тел из фургонов «доставлял дополнительные психологические проблемы и наносил вред здоровью» сотрудников, привлекаемых к этим работам.

Олендорф держал в своем штате доктора, задачей которого было залечивать такие «психологические травмы» и заботиться об общем состоянии здоровья подчиненных. Иногда доктора привлекали для того, чтобы убедиться, действительно ли находившиеся в фургоне узники были мертвы, прежде чем они будут захоронены. Однако вскоре выяснилось, что в этом не было необходимости: по словам Олендорфа, «доктор после осмотра говорил, что люди погибали легко и без страданий».

Олендорф заявил трибуналу, что на протяжении всей своей карьеры нациста им двигали только самые высокие идеалы и этика. Это заставило Хита задать подсудимому вопрос, считал ли он законы, принятые Гитлером против евреев и других групп населения на оккупированных территориях, соответствующими нормам морали.

«Было ли это оправданно с моральной точки зрения или это было неправильно?»

В ответ Олендорф заявил, что рассуждать о намерениях Гитлера было не его делом.

«Я не прошу вас дать оценку моральных качеств Гитлера; я прошу вас пояснить собственную концепцию морали. Вопрос состоит не в том, следовал ли Гитлер нормам морали, а в том, как этот приказ соотносится с вашими собственными соображениями о морали. Был ли тот приказ моральным или аморальным?»

Нисколько не обескураженный и не потерявший былой уверенности в себе, похожий на прусского фельдмаршала на параде, Олендорф тем не менее понимал, что дискуссия о вопросах морали все же не сделает его похожим на того спартанца, что храбро и честно выполнял приказы командиров, которым должен был повиноваться безоговорочно. Поэтому он снова повторил, что не его делом было оценивать моральные качества Гитлера и его поступков. Но Хит настаивал на своем вопросе и обратился с этим к суду. Я повернулся к Олендорфу: «Когда вам отдавали приказ о том, что вы должны были приступить к планомерным убийствам, вы должны были инстинктивно оценить его. Солдат, идущий в бой, знает, что ему придется убивать, но он знает, что вступает в бой с таким же вооруженным противником. Вам же предстояло убивать беззащитных людей. Неужели вопрос оценки этого с точки зрения морали не приходил вам в голову? Давайте представим, что (я не имею намерения оскорбить вас этим вопросом) приказом вам предписывалось бы убить свою сестру. Неужели вы не дадите этому приказу моральную оценку в том смысле, правильно ли это или неправильно с моральной, а не с военной или политической точки зрения? Соответствует ли это понятиям гуманности, совести и справедливости?» Олендорф слегка повернулся в кресле свидетеля. Его взгляд блуждал по залу суда. Его рука конвульсивно сжималась и разжималась. Он сознавал, что человек, который убьет собственную сестру, в результате превратится в нечто меньшее, чем человек. И напротив, если бы он ответил, что он бы отказался выполнить такой приказ, он опроверг бы собственное утверждение, что у него не было выбора, кроме как повиноваться приказам вышестоящего командования. Поэтому Олендорф ответил уклончиво: «Я не хотел бы, ваша честь, рассматривать этот случай в отрыве от прочих».

И чтобы не выдать той тревоги, которую вызвал в нем этот вопрос, он попытался провести параллель с немецкими мирными гражданами, которые были убиты в результате авиационных налетов союзников (кстати, цифра сопоставима – не менее 600 тысяч немцев погибло в тылу от бомбежек союзной, большей частью английской авиации. – Ред.), а затем снова провозгласил: «Я не готов и не вправе сегодня давать моральную оценку того приказа».

Но Хит не был удовлетворен этим и не собирался позволить, чтобы вопрос так и повис в воздухе без ответа. Он поставил вопрос таким образом: как Олендорф повел бы себя, получив прямое указание сделать что-то, что было бы для него трудновыполнимым.

«Если бы вы получили от Адольфа Гитлера приказ убить того, в ком течет ваша родная кровь, выполнили бы вы его или нет?»

Олендорф парировал удар: «Я полагаю, что этот вопрос является несерьезным». Но на самом деле вопрос далеко не казался Олендорфу таким уж несерьезным. Кроме пятерых детей, у него были сестра и два брата.

Хит продолжал свой жестокий допрос: «Итак, я понял, что, если речь идет об одном человеке и о приказе его убить, здесь возникает почва для размышлений о моральном аспекте этого приказа. Если же дело касается тысячи людей, то в данном случае речь идет лишь о цифрах?»

Бледное лицо Олендорфа стало белым, как пергамент, когда он сердито ответил: «Господин обвинитель, я думаю, что только вы один истолковали мой ответ подобным образом. И здесь речь ни в коей мере не идет об одном лице. Давно произошедшие в истории события привели в том числе и к тому, что совершалось в России, и вы требуете от меня дать моральную оценку всего этого исторического процесса. Однако я отказываюсь давать ее по причинам, которые изложил выше. Так подсказывает мне моя совесть».

Хит продолжал наступление еще более активно: «Предположим, вы нашли в Советской России свою сестру, и она оказалась причисленной к той категории людей, например к цыганам. Она оказалась даже не еврейкой, а членом цыганского табора. И вот ее приводят к вам для того, чтобы вы осудили ее на казнь за принадлежность к группе цыган. Как бы вы поступили в этом случае? Она оказалась там в ходе исторического процесса, как вы об этом говорили».

Олендорф попытался тянуть время. Подмигнув, он дал своему адвокату сигнал, чтобы тот вмешался. Доктор Ашенауэр, высокий, темноволосый, в своей длинной черной мантии, несколько походил на актера шекспировских времен; вот он картинно встал и, выражая протест своего клиента, продекламировал: «Я возражаю против этого вопроса и прошу не принимать его. Это не вопрос для перекрестного допроса».

Обвинение настаивало на своем вопросе. Олендорф выражением лица призывал адвоката не снимать протест. Ашенауэр поднял руку в черном рукаве мантии и повернулся к суду: «Я прошу, чтобы суд принял решение по поводу моего возражения».