Пять снов Марчелло - Светлана Каныгина

Бежать от стыда не имело смысла. Попугай повернулся и спокойно пошёл к своему дому. Он не ругал себя. Это тоже было бессмысленно. Человек в белом шарфе раскрыл его тайное любопытство.

Вечер и большую часть ночи Марчелло провёл вспоминая увиденное, слушал Френка Синатру, мечтал. А на следующий день, проснувшись, понял, что проспал утреннее наблюдение.

День был испорчен. Попугай отключил телефон, отключил дверной звонок и сел перед выключенным телевизором с книгой, которую не стал читать. Представляя, как бы он мог поступить вместо всех совершённых ошибок, какаду надолго погрузился в фантазии и не заметил, как уснул.

Его разбудил стук в дверь. Сонный, обёрнутый пледом он открыл. На пороге стоял человек в белом шарфе. Извинившись перед обомлевшим Марчелло, он спросил, не видел ли тот его мопса, и рассказал, что этим утром в парке отпущенный как обычно пёс сбежал и до сих пор не объявился.

Какаду, смущённый своим видом, тихо ответил, что сожалеет и поспешил закрыть дверь, но сразу за тем, движимый непонятным ему самому порывом, схватил с вешалки пальто и выбежал на улицу за уходящим соседом. Он твёрдо настоял на том, что берётся помочь и вызвался немедленно отправиться на поиски пропавшей собаки.

Человек в белом шарфе и Марчелло искали мопса в парке, на окрестных улицах, в близлежащих дворах и подворотнях. Пёс пропал без следа, и никто его не видел.

К закату они вернулись обратно. Оба были взволнованны; прощались в некотором смущении. Подходя к лестнице своего дома попугай вспомнил о купленном накануне пироге. Он оглянулся. Его новый знакомый- Рэй стоял на пороге перед дверью, поворачивая ключ в замочной скважине. Марчелло окликнул его и предложил выпить вместе чаю. Тот согласился, а дверь оставил приоткрытой, надеясь, что загулявший пёс всё же вернётся обратно.

Рэй- лучшее имя для того, кто носит пальто в клетку, грузные ботинки на квадратном каблуке и белый шарф… Оказалось он любил лимонные пироги. Сидя за столом на кухне попугая, он пил кофе, рассказывал о себе, улыбался. Марчелло улыбался ему в ответ, скрещивал и прятал ноги под стулом. В его животе снова что-то раскручивалось и сжималось.

Они говорили о кино, пересмотрели Форреста Гампа и Дневник памяти. Какаду расплакался. Рэй его успокоил. Позже, оба стояли перед зеркалом в спальне Марчелло. Оно больше не отражало уродства, однако его всё равно было решено отнести на чердак.

Первый раз в жизни попугай видел багряный осенний закат в овале чердачного окна. Было красиво. Вдохновлённый прелестью момента Рэй сбивчиво прочёл какой-то стих. Попугай не смог найти в его голосе лжи…

Утром в семь пятнадцать Марчелло опять был у окна с чашкой кофе. Он не ждал увидеть Рэя, -тот мирно спал в его кровати, укрытый пледом.

На улице, тихо шелестя метлой, старик-дворник собирал опавшую листву. Пурпурно- красные и оранжевые лохматые гривы кустов в палисадниках перед выстроившимися вряд домами свисали к земле, отяжелевшие от росы. Где-то ругалась сойка. В проёме оставленной Рэем открытой двери сидел мопс.

Марчелло поёжился от растекающейся по телу уютной нежности. В его городе осень готовилась к встрече с зимой, в его душе расцветала весна, а в сердце его дома укутанное пледом просыпалось лето- долгожданное лето его жизни, несущее исцеление всем его ранам и всем болезням.

Расставание. Любовь. Свобода

Кьяра улыбнулась и закрыла книгу. Какаду открыл глаза. Если бы он мог, то улыбался бы вместе с нею; если бы он мог, то как и она сказал бы, что ему стало легче.

Что за чудесное свойство было у этой маленькой книги? Каким лекарством были пропитаны её страницы? Какая тайная сила была в звучании её слов?

Марчелло чувствовал, что прожил целую жизнь, целую судьбу, прошёл через все её события, увидев, как явь, все её образы, ощутив все её вкусы. В ней он плакал, как никогда не смог бы плакать в своей жизни и видел себя таким, каким не смог бы увидеть даже в самых смелых своих фантазиях.

Ах, эти люди! Как же неудобно им жить в их неудобных телах, как больно переживать их волнения, глотать соль их слёз, терпеть их предательство! Но как необыкновенно вкусны их пироги и кофе, хмельны их вина! Как же прекрасны их стихи и любовь!

Их глаза могут видеть чёрное в белом, а их сердца любить и ненавидеть одновременно! Они добровольно суют ноги в узкие ботинки, и хромая от боли и натирая мозоли, идут в них по улицам, а потом, возвращаясь, снимают их с облегчением и радуются, что, наконец, освободились от этой муки.

Чудные люди! Они включают в домах прекрасную музыку, когда радуются, и её же включают, чтобы довести себя до рыданий.

А зеркала? К чему им зеркала: ласково хвалить себя за красоту и жестоко корить, когда печаль её отнимает?

Глупцы! Часы и даже целые дни они посвящают мечтам о жизни, забывая, что уже живут. Двери их домов открыты, а они спешат запереться на все замки, вместо того, чтобы бежать на свободу!

Что творится в их сердцах! В их ранимых сердцах всё перепутано. Чувства в них,– тронь хоть одно,– взмывают все разом, точно напуганные мотыльки, и мечутся в стремлении вырваться наружу, мучая и разум, и дух, и тело, ввергая их в смятение, в недомогание, в невозможность что-то понять и успокоиться. А затем- порой без причины, чаще неожиданно- вихрь стихает, мотыльки садятся на дно сердца и складывают свои крылья. Рождается молчание- звук опустошённости, за которым следуют равнодушие и покой. В этом покое человеческое сердце может провести сколь угодно много или сколь угодно мало времени, ровно до той секунды, пока в нём вновь не затрепещут напуганные мотыльки.

Как это создалось? Как так сложилось, что быть человеком и мучительно больно и радостно? Откуда в нём, гневно оплёвывающем цветные портреты, берутся слёзы? Проливая их, он ненавидит или всё-таки оплакивает? Почему, подглядывая, он любуется, а взглянув прямо, боится показать, что хоть сколько-нибудь заинтересован? Что мешает ему смотреть открыто?

И что это за нежность истекает из человеческого сердца? В какой его части измученный предательством, одиночеством и разочарованием человек изыскивает эту божественную мягкость, с которой лелеет другого человека, или своего пса, или образ осеннего города? Почему, в этом же сердце, он не находит нежности для самого себя? Он терзает и рвёт собственную душу без жалости, беспощадно, будто это она виновата в чужой к ней жестокости, будто это не она принимает на себя все удары судьбы… Его душа покорно сносит и это, сносит, крича от боли; и человек кричит вместе с