Добрый доктор - Дэймон Гэлгут

И теперь я подошел к стене поближе — рассмотреть. На большей части фотографий Фрэнк-старший был запечатлен в возрасте лет сорока — сорока пяти. Зачесанные назад волосы, широкая, сверкающая улыбка. Иногда он позировал фотографу вместе с политиками и актерами, популярными двадцать лет назад. Я с удивлением заметил пару более новых фотографий — значит, его до сих пор не забыли.

В свое время мой отец был чем-то вроде местной звезды. Необычная судьба для врача. Но он сумел воспользоваться моментом. Отец вырос в бедной семье в маленьком городке. Окончил медицинский благодаря стипендии, которую ему предоставила горнодобывающая компания. Получив диплом, нанялся в ту же самую компанию — работал врачом на одной из шахт. Незавидный почин; но все переменилось в одночасье, когда в забое произошла ужасная катастрофа. По воле случая отец оказался неподалеку. Двое суток он сидел на корточках в полузаваленном туннеле: вправлял вывихи, ампутировал конечности, зашивал раны. Он буквально спас жизнь шести или семи шахтерам.

То был настоящий подвиг. Но спустя четверть века на этот поступок трудно смотреть без доли цинизма. Он пришелся на времена, когда великая мечта белого человека начала покрываться пылью и гарью. Чтобы выгородить себя, власти нуждались в живом символе. Им и стал на некоторое время Фрэнк-старший. Он был чудо как хорош: дерзостно-красивый герой-любовник с мальчишескими вихрами и белозубой улыбкой. И пресса за него схватилась. Статьи на первых полосах общенациональных газет, интервью на радио, журнальные очерки о его трудном пути к успеху. Бог с ними, с шахтерами, — они так и вернулись безвестными в свои подземелья. Героем дня стал мой отец.

Возможно, все это закончилось бы так же скоро, как и началось, если бы не телевидение, делавшее тогда в Южной Африке свои первые шаги. Увидев моего отца в новостях, кто-то решил, что лучшего ведущего для задуманной передачи и подобрать нельзя. То была медицинская телевикторина, где Фрэнк-старший учтиво задавал вопросы местным знаменитостям. Аудитория млела. Внимание прессы не ослабевало. Письма зрителей приносили нам мешками. Посреди всей этой катавасии умерла моя мать, но, могу поклясться, отец почти не заметил ее смерти, хотя и воспользовался этим фактом, чтобы привлечь к себе дополнительное внимание.

Несмотря на фанфары и медные трубы, отец каким-то образом умудрялся строить серьезную карьеру. Конечно, уже не на шахте, шахта осталась в прошлом. Он прослыл одаренным хирургом. От пациентов не было отбоя. Конечно, реклама тоже сыграла свою роль. Параллельно он занялся бизнесом. Наладил производство средств по собственным рецептам. Черным покупателям предлагались гель для распрямления волос и крем для осветления кожи. Белым дамам — широкий ассортимент косметических кремов. Эти средства до сих пор раскупаются, и отцу капают деньги.

Взлет был ослепительный, экстраординарный. Звездный час затянулся надолго: отца до сих пор подобострастно приглашали на обеды, привлекали к участию в торжествах, звали читать лекции и избирали в комитеты. Цирк, да и только. Никого не смущало, что единственное крупное достижение моего отца имело место пять, десять, тридцать лет тому назад и с тех пор он не сделал ничего значительного. Нет, он навек остался талантливым и молодым.

Все это стало для меня тяжелым бременем. Я жил с чувством, что должен доказать: и я чего-то стою. Я воображал, что хочу стать таким, как отец, и что это несложно. Но, естественно, моя судьба сложилась совсем иначе. И теперь мне больно было смотреть на эту стену, увешанную фотографиями и благодарственными письмами.

Услышав шаги отца, я поспешил присесть. Он переоделся в костюм для игры в гольф — свободные брюки и рубашку с коротким рукавом.

— Надеюсь, ты не обидишься, Фрэнк, но я договорился о матче, когда еще не знал, что ты приедешь.

— Ничего, я все равно сегодня утром поеду к Карен.

— Карен? В чем, собственно, дело, а? Что между вами произошло? — Посерьезнев, он уселся за стол. — Хочешь, я поговорю с Сэмом?

Сэм, отец Карен, был старинным другом моего отца.

— Что? Нет-нет, не стоит. Это ничего не изменит.

— Ты уверен? Мягко на нее надавить…

— Поговорите, я вас оставлю, — сказала Валери.

— Нет, не надо. Вопрос уже не подлежит обсуждению, — твердо сказал я.

Только этого и не хватало, чтобы мой отец шептался с Сэмом, воображая себе, будто может все уладить. Но отцу не нравилось, когда с ним смели разговаривать так безапелляционно. Он сердито обернулся к Валери:

— Эти цветы засохли.

Он имел в виду пышный букет на каминной доске. Лепестки побурели.

— Я говорила, чтобы Бетти их убрала.

— Тогда еще раз скажи. Мне неприятно на них смотреть.

У его экспансивного обаяния была своя оборотная сторона — приступы капризной раздражительности. И негодуя, и радуясь, он всегда был полностью зациклен на себе.

Я встал:

— Пойду приму душ, переоденусь… Увидимся позже.

— Фрэнк, ты же понимаешь, я не сую нос в ваши дела.

— Конечно, понимаю, папа.

В своей комнате я помылся, побрился, надел чистую одежду. Сквозь стены все время просачивались бесчисленные шумы просторного дома: рокот стиральной машины, мурлыканье кондиционеров, чуть слышная суета горничных, занятых уборкой. Столько звуков — непривычных, но памятных издавна. Лицо, которое глянуло на меня из зеркала в ванной, тоже совмещало памятное с непривычным. При внимательном рассмотрении все еще можно было найти в нем сходство с мальчиком со школьных фотографий. Но как же переменился этот мальчик! Румянец исчез, волосы потемнели и поредели, щеки и шея заплыли жиром. Лицо медленно ветшает: обвисает, отстает от костей, покрывается пятнами, родинками, сеточкой набрякших сосудов. Сквозь него уже проступает облик старика. Судя по выражению, это лицо побежденного.

Карен и Майк занимали просторный пентхауз в той части города, где возвышенностей почти не было. Здесь жили представители среднего класса. Не самый дорогой район. Но Сэм, отец Карен, владел всем кварталом, как и несколькими кварталами неподалеку. У него имелась недвижимость по всей стране. Пентхауз он подарил Карен на свадьбу, когда она вышла за меня замуж.

Сэм знал моего отца много лет — они вместе учились в университете. Отец любил подчеркивать, что они сдружились задолго до того, как у него самого или Сэма появились деньги. В те годы Сэм штудировал право, мечтая о карьере юриста, а мой отец — нищий провинциал — лишь начинал свой жизненный путь. Вероятно, мораль истории заключалась в том, что их дружба покоилась на прочной основе взаимного уважения и симпатии, а не на зыбком песке известности и богатства.

Сэм меня недолюбливал. Я ему никогда не нравился. Возможно, он провидел то, чего не решались признать ни я, ни отец: я сделан не из того теста, что Фрэнк Элофф-старший, и блестящего будущего мне не видать. Однако Сэм милостиво смирился с тем, что его младшая дочь и я полюбили друг друга. Карен я знал с малых лет. Наш брак был в каком-то смысле предопределен заранее. Мы принадлежали к одному и тому же социальному слою. Выросли в схожих семьях, состоятельных, привилегированных, обязанных своим благополучием энергии отцов — целеустремленных выходцев из низших классов. Тот факт, что ни я, ни Карен не были наделены исключительными способностями, ничего не значил, — были бы деньги, а исключительность приложится.

Карен была непоследовательна. Принималась чему-нибудь учиться и вскоре все бросала ради нового увлечения. В конце концов она окончила актерскую школу. Уверяла, что жить не может без театра, но, сыграв несколько неблагодарных ролей третьего плана, забросила и сцену. Поженились мы вскоре после того, как окончилась моя двухлетняя служба в армии. В то время Карен занялась бизнесом. Они с моей тещей открыли пару сувенирных магазинов. Торговля пошла бойко, но спустя некоторое время Карен заскучала. В тот пустопорожний период, когда она изображала из себя праздную домохозяйку, и начался ее роман с Майком. Некоторое время я изводил себя мыслью: «Если бы только она работала…»

Теперь Карен называла себя дизайнером по интерьерам. Нужно признать, чувство стиля у нее было. Она преобразила свой пентхауз, превратив его из помпезного мавзолея в уютное, полное света и свежего воздуха жилище, пускай и чересчур шикарное по моим меркам. Открытая планировка, деревянные полы, панорама города в высоких окнах.

Когда я пришел, мать Карен, Джаки, как раз собиралась уходить. В туфлях на высоких каблуках, она осторожно переставляла ноги, точно опасаясь за устойчивость волосяной башни на своей голове. Дряхлая, безупречно ухоженная. Ее иссохшее лицо скрывалось под настоящей маской из кремов и пудры. Когда Джаки улыбнулась мне — чопорно, формально-вежливо, — по маске пробежала трещина. Джаки безразлично подставила мне щеку.