Больше не приходи - Светлана Гончаренко

— Настя! — позвал ее Самоваров; так окликают заснувшего. — Настя, этот разговор только между нами; каждое сказанное здесь слово здесь же и умрет и нигде не повторится. Это не только для вас важно. Еще один человек, вы понимаете, кто… Не отмахивайтесь! Нам бы всем надо поддержать друг друга. Страшно, но все-таки спрошу прямо: это вы сделали?

— Нет, — просто ответила она.

— Но когда же вы в таком случае были в мастерской? Ведь поздно? И Игорь Сергеевич был тогда еще жив?

— Жив, жив! Не мучайте меня. Я ушла около двенадцати. Потом здесь, в Доме, часы били — все не в лад, но именно двенадцать раз. Вы мне не верите? Я рассказала бы… Но сейчас не могу… Лучше потом…

Она закуталась в курточку и постаралась заслонить воротником безобразно накрашенный рот. Вид у нее был жалкий. Самоваров осторожно вышел и почти столкнулся с Покатаевым. Тот стоял, подставив под струю, бившую из водосточной трубы, ногу в резиновом сапоге.

— Прошелся немного вокруг дома. Тошно здесь, — сказал Покатаев. — И небезопасно. Не-без-опасно! Ага, вот и Егорка! Слушай, старая лодка у тебя на берегу, смотрю, совсем сгнила. Забросил рыбалку?

— Некогда.

Егор взялся за ручку кухонной двери.

— Что, милиция уже здесь? — поинтересовался Покатаев. — Ворота что-то закрыты…

— Нету еще.

— А пора!

— Может, Владимир Олегович заблудился? — предположил Самоваров.

— Там тропа, — ответил Егор, — и я говорил, чтобы ни вправо, ни влево.

— Ну, мало ли! Погода вон какая! Надо было, чтобы из нас кто-то пошел, кто места знает, — сказал Покатаев.

— Он же сам хотел. Ему было срочно надо куда-то…

Самоваров молчал, но понимал уже: что-то случилось. Все сроки прошли, а милиции все нет.

— Давайте поедим, что ли? — предложил Покатаев. — Дело к обеду уже. Надо всех позвать.

Самоваров нашел, что это разумно. Что-то они разбрелись, а надо бы поостеречься.

7. Дура на исповеди

Они сидели за столом, пили чай и поглощали семеновские припасы. Покатаев недовольно хрустел чипсами, запивая их какой-то псевдо-грибной бурдой из красивого стаканчика, и морщился:

— Валерия, ты хоть бы супец нам какой-нибудь спроворила.

Валька привычно огрызнулась:

— А я не прислуга! Да и вы не хозяин тут, чтобы приказывать.

— Так я не для себя же! Смотри, сколько народу мается.

— Раз маются, пускай сами и варят.

— Не злись так! Ну, не хозяин я, правильно. Теперь хозяин — вон он, Егор.

— Дядя Толя! — взмолился Егор.

— Как ни грустно, это правда… Что, Егорка, делать будешь с такими хоромами? Продашь?

— Кто же купит такую трущобу? — презрительно фыркнула Оксана.

— Не скажи, домок красивый.

— Зато ни дороги приличной, ни удобств. Даже электричества нет.

— Ничего, — заступилась за Дом Валька. — Жить можно.

— Ну, разве что каким-нибудь примитивам…

— Игорь Сергеевич, разумеется, был примитивом? — не удержался Валерик.

— Эх, друзья, — Покатаев откинулся на спинку стула, поиграл складками щек, — вот было дивное место, шумела тут жизнь, народ лез, как на мед, а умер хозяин, душа ушла, и все это превратилось в гору хлама. Что, Егорка, ударишь топором по своему вишневому саду?

— Вы, наверное, в самодеятельности занимались? — неприязненно осведомилась Настя.

— Нет. Серьезно и организованно — нет. Зато Инна пописывала самодеятельные стихи. Кстати, что это ее не видно?

— Она собиралась принять таблетку и отдохнуть. Ей очень плохо, — пояснил Самоваров.

— Конечно, конечно… Вот Инна с ее пиететом к таланту, с ее благородной пронырливостью устроила бы тут дом-музей. Или дом творчества художников имени Кузнецова И Эс. Она бы пробила! Облачилась бы в какие-нибудь черные кружева и ходила бы вдовой гения. Она как раз для этого рождена. Да, не повезло!

— Зачем вы так, дядя Толя! — вскрикнул Егор и густо порозовел.

— А затем! То, что сделала бы здесь Инна, было бы красиво и, возможно, доходно. Вы же с мамой Тамарой все растащите, так ведь? По ветру пустите…

Розовость Егора разошлась бурыми пятнами.

— Не обижайся, — сказал Покатаев. — Ты, Егорка, просто неприкаянный мальчик. Шутка ли — сын и наследник самого Кузнецова! Это, брат, такое состояние…

Валерик больше не мог выносить подобных бесед и выскочил из-за стола, зацепившись за табурет. Вздрогнул чай в стаканах. Выглядело все это довольно нелепо.

— Спасибо, я сыт.

Покатаев печально улыбнулся. Самоваров смотрел на него и думал: вот бы с кем поговорить! Знает ведь всю подноготную. Злой, конечно, значит, несправедливый, но это скорее свойство ума, а не злоба как таковая. Интересно, а он — мог бы? Но зачем? Друзья ведь. Самоваров знал — Кузнецов Покатаюшку любил, считал единственным другом. Покатаев часто приезжал в Афонино, иногда увозил картины на продажу. Они даже не ссорились никогда. Так, а где он был ночью? Здесь, конечно, со своей вздорной красавицей. Она визжала вчера, как сумасшедшая. Говорят, мышей боялась. Куда от такой денешься? Всё туман, туман… Загадки сплошные. Врет Настя или не врет? И куда все-таки подевался Семенов?

Самоваров откашлялся и сказал:

— Вот что… Все сроки вышли давно, а милиции нет. Должно быть, что-то случилось.

— Пустяки. Скорее всего, местный детектив отправился к теще на блины, — предположил Покатаев.

— Когда убит такой человек, как Кузнецов, а сообщил об этом такой человек, как Семенов?

— Может, бензина у них нет? Это ведь первобытная глушь. Я в прошлый раз проезжал Афонино и видел у копов ихних во дворе даже лошадку мохноногую. Под седлом. Готовую к подвигу, — вспомнил Покатаев. — Да и Владимир Олегович, увидя такую дичь, мог прямиком в город уехать.

— Что бы ни было, а негоже сидеть тут и гадать. Надо еще кого-нибудь послать на станцию, — твердо заявил Самоваров.

Покатаев вздохнул:

— Ладно, я отдышусь после этого неэкологичного обеда и пойду.

— Нет, в одиночку больше ходить не стоит, — возразил Самоваров. — Не нравится мне то, что здесь у нас делается. Может, правда — беглые бродят? Давайте так: Егор места знает, берет ружье, а с ним отрядим Валеру.

— Хорошо, — согласился Егор.

Проводив ребят, Самоваров присел на крыльце, там, где навес защищал от дождя. У него кошки на душе скребли. Если что-то случилось, что-то не так, то возможно, он сам в чем-то виноват. Тоже мне, гений сыска, взялся помогать угрозыску. Энтузиаст. Юный друг милиции. Ни черта ведь не соображает и до сих пор заподозрить-то толком никого не сумел. Все такие милые люди, если и вздорили с Кузнецовым, то по мелочам, из-за каких не убивают. Во всяком случае, не убивают такие приличные, в своем уме господа. Вот если бы здесь собралась шпана уголовная! Те за пятак прирежут; а эти — нет. Тут какая-то другая пружина. Или что-то стороннее. Не верится… Где же Семенов?

Сейчас вот и за ребятишек боязно. Но Егор стреляет неплохо, да и пошли они оба такие решительные. Теперь опять ждать. Самоваров решил вернуться в сарайчик, к своему блокноту — поразмышлять.

Дождь лил и лил. Удейка уже вздулась. «Реки мутно текут», — мрачно процитировал Самоваров. Входя в свою избушку, он обо что-то споткнулся и едва не въехал задумчивой физиономией прямо в верстак. Глянул под ноги и увидел этюдник, рядом стояла сумка из бортовки, в ней натянутые холсты. Дальше виднелся еще и клетчатый баул. На его собственной постели восседала Настя Порублева, такая же прилизанная, с противным оранжевым ртом, зато с непривычной просительностью в лице. Самоваров постарался изобразить радушие.

— Ну что ж, располагайтесь. Валера, я думаю, скоро вернется, и…

— Я не к Елпидину, я к вам. Можно?

— Ради Бога!

— Я там больше не могу. Мне страшно. Вот вы сказали, что случилось что-то с банкиром… Случилось. Я знаю. Не могу объяснить почему, но знаю. Там страшно: эти углы, вещи… И ведь кто-то из тех… кто там… умеет убивать! Я лучше у вас побуду.

— А меня, выходит, не боитесь?

— Нет, вас не боюсь. И с вами — не боюсь. Вы, наверное, и приемы знаете?

Боже мой! Детский сад. Перепуганная, а держится неплохо, не то, что Валерик. Жертвовать ради такой, парень, не стоит, но и ты ее не стоишь. Не по зубам.

Настя посмотрела Самоварову прямо в лицо и вдруг сказала:

— Я знаю, вы мне не поверили. Думаете, это я. Думаете, думаете, я же вижу! Только всё не так. Я не хочу, чтобы вы продолжали меня считать вруньей и еще… того хуже. Мне только с вами не страшно. Я здесь с вами побуду, и… вам, конечно, надо все знать, чтобы вы верили, что мне страшно. Если бы это я была — разве бы боялась так? Значит, вот вам вся правда: одна самонадеянная дура…

Она понимала, что надо все кому-нибудь рассказать, только говорить нужно быстро и бесцветно. Слов восемь-десять, чтобы было понятно, и — всё. Не размазывать этот позор! Как одна самонадеянная дура, набитая дикими фантазиями, терзалась целый день, идти или не идти писать свечку к гению, который перед тем ее недвусмысленно лапал. Скучный тот день угас, и сомнения тоже растаяли. Идти! А что такого? Она дала понять, что его поползновения ей безразличны, и она хочет, чтобы он отнесся к ней так же, как, скажем, к Валерику. Разглядел же он в ней талант, сам утром говорил! Что же, если она девчонка, значит, сразу в постель? Она просто человек, которого надо уважать. Она будет держаться серьезно. Если потребуется — скажет ему все начистоту, а там видно будет. Что-то говорило ей, что должно получиться. Он очень неглуп и сообразит, что она не такая… Короче, в назначенное время дура постучалась к гению.