Мадам танцует босая - Марина Друбецкая

Долгорукий рассмеялся.

— Милый вы мой, умножьте на два, а то и на пять. Вы же теперь в другой весовой категории. За вами — держава. Это же не Ожогины и Студенкины! Ну а теперь коктейли и чарльстоны — слышали про такой танец? Вы, вообще, в Европе бывали или в Северной Америке? Или все с крестьянками и футуристочками знаетесь? У нас сегодня небольшой вечер, я почел бы за удачу, если бы вы приняли мое приглашение. У нас очень запросто! Знаете, моя жена — уж это, доложу я вам, настоящая вертихвостка в английском понимании — это же английский термин, вы слышали? Flippers! Они завладеют миром к середине столетия — я вас уверяю. Не сегодня завтра будут голосовать, отдельные счета от мужей заведут… Я привез из Франции один ролик киноновостей — совсем свежий, вы непременно должны посмотреть! Границы пристойного значительно расширены. Или, наоборот, границы непристойного… — он уже вел Эйсбара по коридору как раз мимо тонкоруких мраморных сильфид, которые немо смотрели им вслед мраморными глазами без зрачков. Из-за дверей в конце коридора несся радостный гул. Долгорукий успел подумать, что пока Эйсбар выглядит бессребреником. Но это пока.

…Двери распахнулись, Долгорукий слегка подтолкнул Эйсбара вперед, и тот оказался на пороге огромного зала. Свет брызнул ему в лицо. Он непроизвольно зажмурился, а когда открыл глаза, то увидел, что зал усеян множеством человеческих фигурок. Все головы были повернуты к нему. Сотни глаз устремлены на него. На долю секунды Эйсбара охватила столь не свойственная ему и потому ошеломляющая паника. Но в следующее мгновение уже иное чувство владело им. Он почувствовал себя гораздо выше этих рассеявшихся по залу человечков, похожих на шахматные фигуры, словно стоял на постаменте, а они снизу в трепете душевном взирали на него, вытянув тонкие шейки. Что-то похожее он ощущал, когда на летном поле наблюдал за Ленни с деревянной вышки. Он непроизвольно выпрямился, став еще выше. Масштабы, масштабы.

Округлый Долгорукий выступил вперед.

— Медам и месье! — провозгласил он, делая всеохватывающий и как бы к чему-то приглашающий жест рукой. — Позвольте представить — Сергей Борисович Эйсбар. Многие из вас — уверен — знают его как молодого талантливого режиссера, надежду нашего отечественного синематографического искусства. Что ж, в наше время созданы все предпосылки для того, чтобы надежды претворялись в жизнь. И вот перед нами — победитель конкурса на создание крупномасштабной эпопеи «Защита Зимнего», которая ровно через год будет венчать празднования по случаю пятилетней годовщины счастливого предотвращения большевистского заговора. Напомню, что в конкурсе принимали участие такие столпы мировой синематографии, как Дэвид Гриффит, Фриц Ланг, Жорж Мельес и многие другие. Однако стоит ли говорить, что только НАШ режиссер…

Дальше Эйсбар не слушал. Долгорукий плел свои кружева про «историческое значение», «дело государственной важности», «доверие царской семьи», «условия наибольшего благоприятствования», «уверенность в том, что»… Эйсбар разглядывал зал. Тот был ослепителен. Белизна и позолота взмывали вверх, к стрельчатым окнам и сводчатому потолку. Белоснежные маркизы расшиты были золотыми двуглавыми орлами. Такие же орлы украшали простенки между массивными колоннами. Портрет государя в полный рост в парадном, разумеется, мундире замыкал череду колонн, украшая торцевую стену зала и воплощая собой торжество державности. Над портретом тоже витал лепной орел. Долгорукий завершил свою речь еще одним плавным всеохватывающим жестом. Публика дружно сдвинула ладони. Подлетел официант с двумя бокалами шампанского на серебряном подносе. Эйсбар машинально взял бокал. Шампанское просвечивало сквозь хрустальный рельеф двуглавой твари.

— Позвольте, я вас представлю, — шепнул Долгорукий, беря Эйсбара за локоть и увлекая за собой.

Толпа мундиров и фраков окружила их. Долгорукий вел Эйсбара, как сквозь строй, нашептывая на ухо: «помощник министра», «надворный», «статский», «особо приближенный». Эйсбар кивал, улыбался, жал руки. В твидовом пиджаке он не испытывал ни капли неудобства среди сверкающей манишками и драгоценностями толпы, по-прежнему чувствуя себя повелителем мух.

— Боже, как он хорош! Божественно хорош! Я падаю! Мне дурно! — донесся до него девичий возглас. Усмешка тронула уголки его рта. Глаза непроизвольно сузились.

«Вот дура!» — подумала Ленни, стоя позади объемистой девицы, собравшейся падать в обморок. Хотя если бы ее саму сейчас спросили, что она думает об Эйсбаре, она бы ответила примерно то же самое: «Божественно хорош».

Эйсбар не видел ее, но она наблюдала весь его триумф с самого начала — с феерического появления в проеме парадных дверей, когда весь зал одновременно повернул головы в его сторону и замер в немом стоп-кадре на восхищенном вздохе. И она тоже замерла в немом стоп-кадре, пораженная и восхищенная, не в силах оторвать от него глаз. Странное чувство владело ею. Ей казалось, что она, выпав из реальности, оказалась внутри фильмы (настолько фантастическим было все происходящее) и что Эйсбар — не человек, а гигантский персонаж на две головы выше всех этих надутых и надушенных людишек, что, следуя по залу, он раздвигает своей неземной мощью человеческие волны, и те, размыкаясь и смыкаясь за его спиной, на самом деле пресмыкаются перед ним. Ей стало жарко. Сердце выскакивало из груди. Она залпом выпила бокал шампанского, не услышав укоризненно-предостерегающего: «Ленни!» — из уст Лизхен.

Иронизировать над Эйсбаром и обижаться на него Ленни могла сколько угодно, но это не меняло сути дела: как описывает подобное состояние титр старомодной фильмы — она вся была в его власти. Она теперь часто застывала на диване, в кресле, на скамье любимого расписного трамвая, на сиденье таксомотора и погружалась в негу. Мельчайшие воспоминания преследовали ее на манер дачного комарья — повсюду, повсюду, повсюду. Поцелуй, вздох, взгляд, разворот тела — ее ли, его ли, — весь этот покалывающий наслаждением фейерверк затмил реальную жизнь, которая не то чтобы стала скучной, а просто отошла на второй план.

Сегодня днем она битых два часа с мечтательным выражением лица валялась на своем диванчике, прикрытом шелковым азербайджанским покрывалом — очередное подношение Лизхен от воздыхательниц Жориньки. Кушеточка Ленни была вровень с окном, и она почти парила над улицей: крыша деревянного домика напротив, там же балкончик, на котором уже красовалась елка в ожидании рождественских балов, деревца вдоль бульвара — раздетые и покрытые мурашками, как она в его мастерской, когда он… И опять она проваливалась в дрему, где крутилась каруселька из их любовных сцен: попадая в любую из них, она не мешкая растворялась. Сегодня Эйсбар весь день был занят. Она не знала точно, чем, однако, очевидно, затевал какие-то хитрые съемки, которые пока держал в тайне. Был он занят и вчера, и позавчера, хотя честно каждое утро и вечер присылал с посыльным забавные записочки. Она нежилась и одновременно томилась без него. Их последняя встреча неделю назад закончилась на не то чтобы неприятной, но несколько резкой ноте.

— Эйсбар, а вы уверены, что нужно было показывать эти кадры пожара с Ларой Рай? — спросила Ленни, когда они вышли из «Пегаса» после просмотра фильмы, которую Эйсбар представил на конкурс «Защиты Зимнего».

— Почему нет? — удивился он. — Кадры очень удачные.

— Удачные, — согласилась Ленни. — но…

— Что «но»?

— Но, мне кажется, нехорошо после того, что случилось… — она не успела договорить. Он перебил ее.

— Послушайте, Ленни, — сказал он с холодной улыбкой, — и запомните: то, что случается в жизни, не должно иметь к делу никакого отношения. Иначе никакого дела не получится. Это первое. А второе — предоставьте мне самому решать, что хорошо, а что плохо. Ну а теперь, не отправиться ли нам ужинать? Я голоден, как черт. Говорят, тут неподалеку открыли неплохую рыбную ресторацию. Как вы насчет карасей в сметане?

Ленни была не против. Они разыскали ресторацию, которая оказалась так же хороша, как ее репутация. Караси не подкачали. Пили легкое белое вино. Эйсбар болтал о пустяках и отпускал шуточки в адрес посетителей ресторана. Ленни хохотала, однако весь вечер ее не покидало ощущение, что он внутренне раздражен. Простились чуть холоднее обычного. Он извинился, что не сможет ее проводить — дела! — и посадил в таксомотор, поцеловав на прощание руку. Когда она высунулась из окна авто, чтобы помахать ему рукой, то увидела лишь быстро удаляющуюся спину. И вот теперь, лежа на своей кушетке, Ленни с беспокойством задавала себе вопрос: «Уж не обиделся ли он на ее замечание о Ларе Рай? Уж не решил ли, что она пытается вмешиваться в его дела?»

Короткий стук в дверь отвлек ее от неприятных мыслей. Дверь распахнулась, и в комнату вплыла Лизхен. Сморщив точеный носик, Лизхен поддела кончиком остроносой домашней туфли шелковые чулочки, которые валялись на ковре, провела пальцем по туалетному столику, проверяя, много ли пыли, сняла с раскрытой книги недопитую чашку чая и с отвращением посмотрела на коричневый круг, оставшийся на бумаге. Крикнула горничную.