НЛП для родителей. 11 законов эффективного воспитания подростка - Диана Балыко

– И как ты собираешься с ней бороться? – включился в разговор папа.

– Не знаю. Может быть, буду ее игнорировать, не замечать, сделаю вид, что ее для меня не существует. А может быть, буду дерзить ей… Не знаю.

– Дерзить не надо. Ты же не можешь опуститься до ее уровня. Ты же умный человек. А вот не замечать – хороший ход, неожиданный, по крайней мере, для нее. Ты можешь с ней даже не здороваться. Ведь ее для тебя просто не существует. – Это были папины слова.

Вскоре замена закончилась, наша англичанка вышла из больницы, и не замечать ТУ стало легче. Только вот я не могла не замечать ее, не замечая. Мне было очень важно, чтобы она чувствовала мое к ней вселенское равнодушие, я хотела, чтобы это «незамечание» глядело на нее из всех щелей, снилось ей по ночам, мучило ее. Я хотела, чтобы она задавалась вопросом, почему я не замечаю ее, как смею…

И тогда я стала нарочно попадаться ей на глаза. Шла по школьному коридору, задевая ее то локтем, то сумкой, ведь ее для меня больше не существовало, просто не было. Я задевала пустоту. И, конечно, я не здоровалась с ней. А зачем? Я ведь – большая девочка и не верю в призраков. И наверняка это ей было странно. Ведь все в школе расшаркивались перед женой известного кардиолога: мало ли у кого сердце прихватит. С такой женщиной если не дружить, то хотя бы нейтралитет поддерживать просто жизненно необходимо.

Преследовать англичанку незамечанием на самом деле было довольно утомительным делом. И вскоре оно мне наскучило. Казалось, инцидент изжил сам себя. И я готова была влюбиться в Витьку Жука или Олежку Гудовича, Генку Крыльчука или Димку Диковицкого. К тому же Сережка Ярошевич, с которым мы уже два года сидели за одной партой, кажется, стал оказывать мне недвусмысленные знаки внимания. Сердцу просто невыносимо хотелось переключиться на любовные переживания.

Англичанке не любилось и, видимо, не спалось. Ей тоже наскучило это смешное противостояние маленькой вредной девчонки и большой и красивой учительницы. Пора было поставить жирную точку. Но она никак не ставилась. Для этой жирной точки не хватало одного – проучить меня как следует. Только вот чем меня задеть, как достать? Пионерка, зубрилка, отличница, любимица учителей, юное дарование – актриса и поэтесса, староста класса… Черт! Сплошные проколы по всем статьям.

Наша классная – русичка Тамара Васильевна – ужасно комплексовала по поводу своего заношенного гардероба и всегда пускала слюни на широкополые шляпы англичанки. Вышедшие из моды платья были самой большой и тайной болью ее души. Этим и решила воспользоваться англичанка.

Однажды в приватной беседе она сказала моей классной, как слышала, что я с какими-то девчонками-школьницами обсуждала убогие туалеты нашей русички: мол, смеялись мы ехидно, подсчитывая дырочки на ее кофтах. Это был удар ниже пояса. Меткий, отточенный. Тамара Васильевна тут же в слезах позвонила моей матери:

– Вы представляете, она смеялась, с девочками. Боже, как это грязно. А я… Я так ее любила… Она же – надежда класса, такой одухотворенный ребенок, лапочка, и тут… Вы же знаете, какое у меня тяжелое положение. Ребенок болеет, кооператив нужно строить. Тут не до платьев новых… А она… Мне так больно было все это слышать…

– Ну, что Вы, Тамара Васильевна, успокойтесь. Разве ребенок мог обсуждать ваши туалеты? Это нелепое недоразумение. Я понимаю, разговоры о мальчиках, о собственных нарядах, в конце концов. Но про одежду учителей они не говорят – это уж точно. По крайней мере, моя дочь этим совсем не озабочена, я ручаюсь, – оправдывалась моя мама.

Как бы там ни было, отношения с классной у меня испортились. Каждый раз, когда она видела меня, то вспоминала этот неприятный шепот англичанки, потом свои слезы в телефонную трубку в разговоре с моей матерью. «Какой стыд», – думала Тамара Васильевна. И ей уже было неважно, обсуждала я ее одежду с девчонками или нет. Но неприятный осадок остался. Он витал над моими тетрадками, сочинениями и диктантами, над моей партой и классными часами. Он поселился даже в ее платяном шкафу с одеждой.

Англичанка добилась своего. Она поставила жирную точку.

Я захлебнулась от возмущения, когда мама робко спросила меня, не обсуждали ли мы с девочками Тамару Васильевну, ее внешность, одежду.

– Мама, она – не женщина для меня, а педагог, училка. Мне глубоко фиолетово, какие она носит шмотки, потому что они никакие.

– Ну вот, – жалобно заныла мама.

– Никаких «ну вот»! Я НЕ СПЛЕТНИЧАЛА насчет русички. Мне не до нее, – отрезала я и подумала: «Ну все, ты подписала себе смертный приговор». Мысли мои напрямую касались англичанки.

Столкновения-незамечания продолжались. Только теперь я знала, что когда-нибудь у нас должен будет состояться разговор. Нужно было просто выбрать время и спровоцировать ее на первую реплику. Ведь я сама не могла первой заговорить с призраком.

Свой монолог я написала на бумажке, думая о том, что он должен быть коротким и емким. Каждая фраза – афоризм, да такой, чтобы бил по щекам, наотмашь. Отрепетировала перед зеркалом. Вычеркнула лишние слова. Монолог получился ядреным. Учила наизусть. Снова репетировала. И ждала, ждала подходящего момента, приближая его каждым столкновением в коридоре, каждым «нездорованьем», каждым надрывно-заливистым приступом смеха в ее присутствии.

Англичанка не клевала. Так прошло два года. Я переписывала свой монолог, снова учила его, снова репетировала. Я знала, что мой час придет.

Мой отец был военным. Служить в провинциальном Пинске он не хотел. И уже много лет добивался своего перевода в столицу. И вот удача улыбнулась ему, когда я училась в седьмом классе. Закончилась третья четверть, наступили весенние каникулы. Родители паковали вещи, забрали мои документы из школы… Наше дружное семейство радостно готовилось к переезду в столицу.

В последнюю неделю все словно сдвинулось с мертвой точки. Или это я сорвалась с катушек? Хотелось все успеть, все попробовать. Первая дискотека, после которой Сережка Ярошевич вызвался меня проводить. Первый поцелуй с этим самым Сережкой. Долгий… В щеку…

Прогулки допоздна с моими любимыми подружками, разговоры о нашем, о девичьем.

Однажды, прогуливаясь с Олькой вокруг дома, я вдруг увидела англичанку, которая шла нам навстречу. Я сильно сжала Олькину руку и сказала:

– Не бойся, главное – не сворачивай с тротуара. Сейчас мы должны звонко-звонко, весело-весело смеяться ей в лицо. Постараемся пройти сквозь нее, как будто ее просто нет. Это легко.

– Зачем? – Олька испуганно попятилась, но я крепко ее держала.

– Она не вынесет нашего смеха. Я это знаю…

– И что?

– Увидишь.

– Тебе хорошо экспериментировать: ты потом уедешь, а мне в этой школе еще учиться, – ныла Олька.

– Не дрейфь. Ей до тебя дела нет. Ей мой смех не вынести.

И я засмеялась, Олька, кажется, тоже. Мы прошли сквозь Дементьеву, несмотря на то, что даже не задели ее, она сама уступила нам дорогу. На мгновение мне показалось, что все кончено: я уеду, и мы просто больше никогда не встретимся, а решающей битвы не будет, солдаты вернуться к своим родным, обнимут детей, поцелуют жен… Как вдруг за спиной раздался знакомый голос:

– Девочка, остановитесь!

Я резко развернулась: «Господи, Господи, дождалась»!

– Вас что, родители не научили здороваться и старших уважать?

«Умничка, как ты все правильно начала. Спасибо тебе, миленькая». – Мне просто хотелось расцеловать англичанку. Лучшего начала для битвы титанов она и придумать не могла, подыграла мне по полной программе.

– Здороваться – учили. А еще учили НЕ здороваться с теми, кого я не уважаю. А вас я не могу уважать или не уважать, вас для меня просто нет. С каждым своим низким поступком вы становились все меньше и меньше, пока не исчезли совсем. Вас больше не существует. Вы – мираж.

– Ах ты, гадина. Впервые она назвала меня на «ты». – Я пойду к директору, возьму твои документы и напишу такую характеристику, что тебя ни в одну школу не возьмут! – Англичанка задыхалась.

«Она следит за моими миграциями. Значит ей не все равно», – пронеслось в моей голове. И это радовало.

– Жаль, что документы уже у меня. А то бы я почитала вашу характеристику, – сказала я.

А затем, обращаясь к подружке:

– А что это я с пустотой разговариваю? Странно… Пойдем отсюда. Как-то гадко на улице.

Развернула мою вконец очумевшую одноклассницу и, не обращая внимания на всхлипывающие крики англичанки, размеренно пошла вдоль дома, подтягивая за собой Ольку. На душе пели птицы. Просто орали от счастья. Я ведь шла к этому монологу, к этой встрече целую жизнь – два школьных года. Я умела ждать, я дождалась. Я была сильной. Очень-очень. Я знала, что папа похлопает меня по плечу и скажет:

– Молодец – мужчина!

Я знала, что зардеюсь от этой похвалы и порывисто обниму его.