Под кожей - Мишель Фейбер

Он резко выбросил вперед крепкие руки, ненароком зацепив запор бардачка, и тот открылся, вывалив ему на колени что-то пушистое.

— Исусе, а это еще что такое? — пророкотал стопщик. По счастью, он сам снял парик с колен, избавив Иссерли от необходимости копаться в его паху. Оторвав на опасный миг взгляд от дороги, она спокойно вынула из руки стопщика ком волос и бросила его себе за спину, в темноту заднего сиденья.

— Это так, пустяки, — сказал она, вытаскивая из переполненного бардачка коробочку шоколадных конфет и щелчком большого пальца открывая ее. — Угощайтесь.

Ловкость, с которой она проделала столь большое количество операций, продолжая при этом вести машину, наполнила Иссерли гордостью, и она невольно улыбнулась.

— Так вы говорили, — напомнила она пассажиру, завозившемуся с целлофановой оберткой конфеты, — что сбрасываете собаку с кровати и…

— Ну да, — подхватил он. — Чтобы напомнить ей: это моя кровать. Понимаете, о чем я? Собаки в этом нуждаются. Пес, у которого слабый вожак, — несчастный пес. Из-за этого они и начинают жевать ковер, писать на вашу софу, воровать со стола еду — как дети, которым позарез нужно, чтобы кто-нибудь призвал их к порядку. Плохих собак не бывает, бывают безмозглые хозяева, только и всего.

— Наверное, вы, так много зная о собаках, были очень хорошим заводчиком. Но тогда почему же занялись теперь ландшафтной архитектурой?

— Потому что в начале девяностых у моего бизнеса, у разведения собак, выбили почву из-под ног, вот почему, — с неожиданной злостью ответил он.

— И кто это сделал? — спросила Иссерли.

— Брюссельская гниль, — непонятно ответил он.

— О, — отозвалась Иссерли. Она попыталась сообразить, какая связь может существовать между собаками и маленькими круглыми зелеными овощами. Ей представлялось, что собаки — существа полностью плотоядные. Возможно, этот заводчик кормил своих капустой — если так, нет ничего удивительного в том, что его дело, в конце концов, развалилось.

— Лягушатники, капустники, макаронники и фрицы, — многозначительно уточнил он.

— О, — отозвалась Иссерли.

Надо было послушаться предчувствий, думала она: после наступления темноты голосовать выходят одни умалишенные. Ну да ладно, до поворота на дорогу, что ведет к прибрежным деревушкам, осталось лишь несколько минут, там она этого типа и ссадит, если, конечно, он не направляется в одни с ней места. Хочется верить, что нет. Она опять чувствовала себя отвратительно, усталость и необъяснимая мука пульсировали в ее жилах, как яд.

— Эти ублюдки сидят далеко от нашей гребаной страны — простите за выражение — и решают, как нам жить, — уже вовсю разбушевался собачий заводчик, неловко ковыряя пальцем в коробке, чтобы вытащить еще одну конфету, — а сами ни хера в ней не смыслят. Вы понимаете, о чем я?

— М-м-м. Через минуту мой поворот, — сказала Иссерли, нахмурясь и вертя туда-сюда головой в поисках знакомого указателя: В-9175.

Реакция стопщика на эти поиски была неожиданной и яростной.

— Исус Христос! — застонал он. — Вы меня даже не слышите. Свора иностранцев вроде вас поимела всю мою жизнь, вы понимаете? В один год у меня было в банке восемьдесят кусков, «вулзли», жена и столько собак, что я не успевал на всех палкой замахиваться. Прошло пять лет и я уже живу на пособие! Один, в блочном доме гребаного Бонар-Бриджа с ржавеющим на заднем дворе гребаным ржавым «мондео»! И ищу работу гребаного садовника! Если в этом смысл какой-нибудь, а? Вот скажите!

Индикатор уже тикал, помигивая в сумраке салона. Иссерли сбросила в предвидении близкого поворота скорость, взглянула в уцелевшее зеркальце — как там движение? А затем повернулась к своему пассажиру и встретилась с его тусклыми маленькими глазками своими, огромными.

— Решительно никакого, — заверила она его и щелкнула переключателем икпатуа.

Когда она возвратилась на ферму, Енсель первым, как и всегда, вылетел из амбара и с почти гротескным рвением подскочил к машине. Двое его компаньонов еще оставались силуэтами в яркой двери, они не спешили последовать за Енселем, словно признавая, что за ним закреплена некая ритуальная привилегия.

— Лучше бы ты этого не делал, — раздраженно сказала Иссерли, когда он просунул рыльце в пассажирское окно, чтобы полюбоваться парализованным водселем.

— Чего? — заморгав, выпалил он.

Иссерли потянулась, чтобы отпереть дверцу, поперек бедер собачьего заводчика.

— Не выбегал посмотреть, что я добыла, — прохрипела она, наполовину ослепшая от боли в спине. Дверца открылась, тело водселя вывалилось Енселю на руки. За спиной его уже переминались другие, подошедшие, чтобы помочь ему, мужчины.

— Я же могу и сама сообщать тебе, — упрямо продолжала, торопливо распрямившись, Иссерли, — что у меня есть добыча, а если ее нет, просто ехать без всякой суеты прямиком к коттеджу.

Енсель возился с водселем, норовя половчее обхватить его торс. Молния на куртке из телячьей кожи сама собой разъехалась, испугав Иссерли и выставив напоказ нимало не родственное ей перекошенное тело.

— Так мы же не сердимся, когда ты ничего не привозишь, — обиженно возразил Енсель. — И никто тебя за это не винит.

Иссерли вцепилась руль, стараясь не дать воли слезам изнеможения и гнева.

— Я говорю не о том, удается мне добыть что-нибудь или нет, — вздохнув, сказала она. — Просто, я иногда… устаю, вот и все. И мне хочется побыть одной.

Енсель пятился от машины, подволакивая тело водселя к ожидавшей его тележке, потом вместе с товарищами покатил ее, кривясь от усилий, к свету. Кривясь, быть может, еще и от выговора, который только что получил от Иссерли.

— Я просто… мы просто стараемся помогать тебе — и только, — жалко прокричал он ей от двери.

Иссерли опустила голову на руки, приникла к рулю.

— О господи, — еле слышно простонала она. Мало ей было тяжелой дневной работы, которую она выполняла в немыслимых условиях, мало было того, что она на волосок проскочила мимо смерти, так изволь еще ковыряться в путанице хрупких человеческих эмоций — нет, это уж слишком!

— Забудь мои слова! — крикнула она, глядя вниз, в темноту у своих ног, в маслянистую бестолковщину педалей, грязного резинового мата, кожаных перчаток и рассыпавшихся шоколадных конфет. — Завтра поговорим!

Едва лишь дверь амбара встала на обычное ее место и на ферму Аблах вернулась тишина, Иссерли заплакала снова, да так, что очки, когда она их наконец сняла, едва не выскользнули из пальцев.

Мужчины, думала она.

7

Выкарабкавшись, наконец, из черной дыры сна, Иссерли открыла глаза и обнаружила, что еще темно. Плававшие в пустоте цифры ее маленьких часов выцвели и твердили, подрагивая, только одно: ноль, ноль, ноль, ноль. Внутренний источник питания требовал замены. Ты могла бы и вспомнить об этом, подумала она, вместо того, чтобы… чтобы что? Вместо того, чтобы тратить деньги на конфеты, есть которые все равно не собиралась.

Иссерли лежала, обвитая простынями, сбившаяся с толку, утратившая представление о времени и немного испуганная. И хотя она не видела ничего, кроме мерцающего экранчика часов, ей вдруг живо представился пол ее машины, последнее, что она заметила и запомнила перед тем, как провалиться в сон. Не забыть бы выбросить конфеты перед выездом на дорогу, иначе она передавит их ногами. Иссерли видела, как собачий заводчик раскусывал одну. У них какая-то липкая начинка, способная размазаться по полу, а со временем и сгнить.

Как-то она разболталась в последнее время, позволила себе утратить контроль над происходящим, — нужно будет при первой же возможности привести себя в порядок.

Сколько часов она проспала, Иссерли не знала — не знала, только ли еще началась зимняя ночь или скоро закончится. Не исключено даже, что она проспала и ночь, и весь следующий день, короткий и блеклый, и сейчас уже вечер.

Иссерли попыталась определить, сколь долгое время провела в забвении, по тому, как она себя чувствует. Тело было горячим, точно перегревшийся двигатель, на тех его участках, что сохранили способность потеть, перекипал пот. Это означало — если ее циклам еще можно доверять, — что проспала она время либо очень малое, либо очень большое.

Она осторожно потянулась: боль не сильнее обычной, — хотя и в обычной хорошего было мало. Бог с ним, со временем, нужно вылезти из кровати и сделать зарядку, иначе она кончит тем, что и вовсе утратит способность вставать, останется заточенной в узилище своих мышц и костей.

Теперь, когда зрачки ее начали, наконец, расширяться, Иссерли различила кое-какие очерченные светом луны детали своей спальни. Впрочем, поскольку спальня была пустой и голой, детали эти сводились к трещинам в стенах, шелушащейся краске, неработающим электрическим выключателям и тусклому перламутровому свечению бездействующего в камине телевизора. Томимая жаждой, Иссерли нащупала стоявший у ее кровати стакан с водой, однако тот оказался пустым. Она подняла его к губам, потом перевернула донышком кверху — так, на всякий случай. Пусто. Ладно, можно обойтись и без воды. Потребностям тела ее не запугать.