Синее безмолвие - Григорий Карев

Не было, пожалуй, в послевоенные годы сколько-нибудь важных судоподъемных работ на Балтике и на Черном море, в которых не участвовал бы Майборода. И на балтийской «Коммуне», и на черноморской «Марусе», на всех судах-спасателях он был своим человеком. Рассказывали, что в его водолазной книжке потерян счет глубоководным спускам и часам, проведенным под водой. Для новичков Павел Иванович был человеком почти таинственным, а для тех, кто знал его поближе, понятным, как открытая книга. Смотрит бывало на него Прохор и будто черное по белому читает: худощав и жилист — это оттого, что у Майбороды детства почти не было, а молодость пришлась на военные годы; вот они с их заботами и невзгодами и вылепили его таким: ничегошеньки лишнего не дали, разве что силу бицепсам — воина всех варила круто, калила до малинового цвета; узловатые руки — так сколько же теми руками тяжелой матросской работы переделано; резкие черты лица — это необходимые водолазу строгость и целеустремленность, та жесткая суровость, с которой он каждый раз спрашивает за промах, та целеустремленность, которой требует в одной мере и от подчиненных и от себя; мягкие каштановые волосы, прядкой падающие на большой лоб, пристальные глаза под густыми бровями, — так кто же из водолазов не испытал на себе их мягкости и теплоты в минуту усталости, когда после тяжелого труда поднимаешься с многометровой глубины и палуба вдруг качнется под тобой, как в детстве люлька качелей, и все поплывет кругами перед твоими глазами.

Перед самой аттестацией с Прохором случилась беда.

Не такая уж и большая, может с каждым молодым водолазом это случиться, но последствия ее были для Демича самые неожиданные.

Шли обычные тренировочные спуски с водолазного бота. День был туманный, над водой стоял полумрак, а под водой и совсем темно. Прохор вместе со всеми радовался: есть возможность потренироваться в сложной обстановке, поработать на глубине без освещения. Моряки — народ такой: чем труднее задание, тем больше охота разбирает выполнить его. Прохору приказано было: держась за тонкий канатик, буйреп, спуститься на дно, отыскать на шестиметровой глубине затопленный тяжеловес — большой ящик с песком, прорыть под ним нору, протянуть через нее стальной трос, остропить ящик и подготовить к подъему. Работа почему-то в тот день у него не ладилась: то конец травили недостаточно, и приходилось снова и снова дергать и тянуть его, то захваты плохо цеплялись за скользкий ящик, то илом заносило прорытый под тяжеловесом туннель прежде, чем Прохор успевал протащить в него стропы.

Раздосадованный тем, что дело в руки не дается, молодой водолаз заходил то спереди, со сзади, то сбоку распроклятого тяжеловеса, все больше и больше вытягивая к себе стропы и воздушный шланг.

— Может, поднять тебя на палубу? — спрашивал Олефиренко, руководивший тренировкой.

— Ну, нет. Не выйду из воды, пока не выполню задания.

Наконец, Прохор протащил все-таки конец под ящиком, захватил крюком за стальной строп и для верности дернул изо всей силы, так, что взбаламученный ил тучей поднялся, окончательно лишив водолаза света. Наверное, Прохор прорыл слишком большой туннель, грунт не выдержал, осел, и тяжеловес, опрокинувшись, придавил ему ступни обеих ног. Если бы не металлические носки галош, он, пожалуй, растрощил бы Прохору кости. Демич попытался вытащить ноги из-под ящика, но свинцовые галоши были крепко прижаты к камню. Он попробовал нагнуться, чтобы приподнять руками тяжеловес, но едва присел, как колени уперлись в ящик, и Прохор опрокинулся навзничь. К тому же он начал задыхаться, не хватало воздуха.

— Дайте больше воздуха, — попросил Прохор по телефону.

— Даем больше воздуха, — ответили ему со спусковой станции.

Но Прохор не почувствовал облегчения. Воздуха не хватало, грудь разрывалась от боли, а налитая кровью голова гудела, как пожарный колокол. Случайно Прохор ухватился за воздушный шланг и почувствовал, как в нем упруго пульсировал воздух. Но шланг так же, как и ноги, был придавлен ящиком, воздух не поступал в скафандр. На боте, очевидно, догадались о том, что водолаз попал в беду и попытались вытянуть его из воды, но спусковой конец натянулся, как зацепившаяся за корягу рыболовная леска, а Прохор, конечно, не сдвинулся с места.

— Запутался, не могу выйти без помощи другого водолаза, — закричал он в телефон. — Мне дурно. Поднимайте скорее.

В ушах зазвенело сильнее: бам-бам-бам-бам, — бил пожарный колокол. Сознание мутилось, слышались какие-то голоса, что-то огромное, страшное наваливалось на Прохора, душило. Будто в свете кровавого зарева он видел то мать, то Олянку, то деда Костя, они что-то кричали ему, но он ничего не слышал, только видел их беззвучно шевелящиеся губы и расширенные от ужаса глаза. Прохор потерял сознание.

«Сейчас проснется», — сказал у самого уха дед Кость.

Прохор открыл глаза.

Деда Костя не было. У койки стояли в белых халатах Виктор Олефиренко и врач. Оказывается, прошло уже много часов после того, как Прохора вытащили из воды и бот доставил его на берег.

С тех пор Прохор стал не то что бояться воды, но просто торопел перед нею. Вот стоит на трапе водолазного бота. Грузы и шлем давят ему плечи. Перед самыми глазами в иллюминаторе вода плещет. Он уцепился рукой за последнюю ступеньку трапа, слышит, как пальцы хрустят от напряжения, а разжать их не может. Вот, кажется, выпусти трап, и утянут тебя пудовые галоши, свинцовые грузы, неудобный скафандр в холодную и темную бездну. Навсегда утянут — ни солнца, ни неба, ни друзей-товарищей никогда уже больше не увидишь. Хочет Прохор улыбнуться сам себе, сбросить с себя оторопь, перестать думать о глубине и не может, чует, как холодный комок подкатывается к самому сердцу, как капельки пота выступают на лбу… Каждый раз ценою большого усилия воли он заставлял себя уйти на морское дно. Две-три секунды всего длилась эта борьба с самим собою. Никто ее не замечал…

Но Прохор-то знал, как она обессиливала его в самом начале спуска, знал, что если еще случится какая-нибудь неполадка, если один раз не совладает он с собой в эти две-три секунды, значит, не уйдет под воду; если хотя бы один раз не сумеет побороть свой страх перед пучиной, то останется побежденным навсегда, никогда не будет водолазом.

Да, никто не замечал его беды. Никто не видел, что молодой водолаз на какое-то мгновение дольше, чем следовало, держался за поручни трапа перед спуском под воду, что лицо его заливала смертельная бледность. А Прохору с каждым разом все хуже и хуже приходилось. Озноб брал его уже не на последней ступеньке трапа, а на первой. Потом, когда становился на галоши, еще позже, когда надевали на голову шлем… А дальше пошло так, что он за день до спусков покоя себе не находил. Страх глубины, как клещ, впился в него, где-то сзади, ниже левой лопатки, и все ближе подбирался к сердцу, все глубже запускал свои гибкие тонкие щупальца. Иногда Прохору казалось, что огромный невидимый спрут поселился в нем и сжимает его своими страшными лапами, высасывает и силу, и смелость, и совесть… Прохор был в отчаянии. Он злился на старшину, когда тот накануне объявлял о предстоящих спусках, — лучше сразу, внезапно: приказали и айда под воду.