Люди песков (сборник) - Бердыназар Худайназаров

— Вот какой, честное слово! Ну обманул я толстомясого! Сказал ему, вроде бы ты большой начальник. Скрываешься, мол, под видом председателя, взяточников ловишь. Другой, может, и не поверил бы, а этот — испугался. Дает баржу, и слава богу. Через два дня дома будем — сына увидишь!

Паша посмотрел старику прямо в лицо, хотел сказать что-то резкое, но отвернулся и, швырнув в сторону окурок, зашагал к штабелям.

Глава четырнадцатая

На тое, который Паша устраивал по случаю рождения сына, я тоже оказался в числе приглашенных. Этого я совсем не ожидал, вечер-то был небольшой, семейный, кроме того, приехало начальство: Санджаров, Шаклычев. Даже Рахманкулов решил лично поздравить председателя. Я хотел уйти, когда увидел их всех, да и с Поллыком-ага вместе сидеть не хотелось, но хозяин тоя не разрешил. Он даже не пустил меня во двор помочь женщинам. «Ты гость, — сказал Паша, — там сами управятся». Я присел в уголке, незаметно поглядывая на начальство.

Санджаров был сегодня какой-то странный: то ли задумчивый, то ли расстроенный. Сидел молча, уставившись в одну точку, и даже не глядел на своего внука, которого держала на руках Бибигюль. Потом вдруг поднял голову и окинул взглядом собравшихся:

— А где же наши уважаемые старики? Где Анкар-ага?

— Сейчас придут. — Паша поднялся и вышел — привести отца и других аксакалов. А Санджаров уже снова погрузился в задумчивость. Видимо, мысли его были далеко. Достал «Казбек», спички и закурил бы, если бы жена не одернула его:

— Потерпи, в доме ребенок!

Санджаров виновато улыбнулся, покачал головой, словно удивляясь, как это он сам не сообразил, и вышел во двор.

— Что с ним стряслось? — спросил Шаклычев.

— Не знаю. Третий день сам не свой ходит…

— Забот много, — глубокомысленно произнес Поллык-ага, — день и ночь о народе печется. Такие они, наши руководители: и товарищ Санджаров, и товарищ Рахманкулов, и товарищ Шаклычев. Не жалеют себя, все для людей, для людей…

Анна Самойловиа окинула Поллыка внимательным взглядом, чуть заметно пожала плечами и отвернулась. Рахманкулов и Шаклычев сделали вид, что не слышали этих слов. Тем временем вошли Анкар-ага и Нунна-пальван, следом за ними появился Паша.

Нужно было принести таз и воду — помыть руки гостям; я вышел во двор. Кейкер и Кейик хлопотали у казана, из него поднимался чудесный запах свежей баранины. Занятые беседой, женщины не заметили меня.

— …Мы бы с тобой ужин готовили, вот как сейчас, — мечтательно сказала Кейик, продолжая разговор. — Только, конечно, не в этом казане, а в самом-самом большом, на все село, а он сидел бы в комнате и играл на дутаре… Я уверена, он сразу схватил бы дутар. А потом… — Кейик вздохнула и помолчала, устремив глаза на огонь, полыхавший под очагом. — Потом мы поехали бы в Теджен, к нашим. Только не на верблюдице, не с дурацким караваном, а на поезде, вдвоем. Я его обязательно уговорю съездить. Как только вернется… Поедет он со мной, как ты думаешь?

— Конечно, — ответила Кейкер. Она хотела еще что-то сказать, по, услышав мои шаги, замолчала.

Я взял таз, кувшин и вернулся в комнату. Кейкер принесла чай. Потом поставила на скатерть миски с шурпой и жареную баранину.

Анкар-ага и Нунна-пальван ели из общей миски. Рахманкулову, Шаклычеву и Санджарову тетя Дурсун поставила отдельные тарелки; мне, как нарочно, выпало на долю есть из одной миски с Поллыком-ага. Впрочем, он тоже был огорчен: не дали отдельной тарелки, — значит, не считают за начальника.

Паша разлил по пиалам густое красное вино, поставил перед каждым из гостей. Анкар-ага равнодушно поглядел на вино и принялся за баранину: Нунна-пальван поглаживал бороду, предвкушая выпивку; Поллык внимательно смотрел на начальство: будут пить или нет? Санджаров взял пиалу, поднял ее и задумался.

— Что ж, товарищ Санджаров, — сказал Рахманкулов, — начнем?

Санджаров вздрогнул, тряхнул головой и улыбнулся:

— Как говорится, гость выше отца родного. Мы с Шаклычевым здесь свои, а вы в первый раз — самый почетный гость. Вам слово, товарищ Рахманкулов.

— С удовольствием. Тогда я предлагаю тост за нового члена славной семьи Анкар-ага! За то, что прибавилось мужчин в их доме!

Санджаров поднес пиалу к губам, отпил немножко, поставил пиалу на кошму и вздохнул. Так вздохнул, что Анкар-ага вскинул голову и внимательно поглядел на него. Анна Самойловна передала внука Бибигюль, поднялась и, встревоженная, подсела к мужу.

— Ничего, Аня, ничего, сиди… Немного душновато тут, я выйду… Пойдем со мной, Еллы, подышим…

Ночь была темная. В это время положено быть полнолунию, по в ту осень ночи стояли хмурые, как лицо невыспавшегося человека. Мы пришли на берег канала. Санджаров остановился, взглянул на светившуюся ярким пятном дверь кибитки, из которой мы вышли, и положил мне руку на плечо.

— Так, Еллы… Значит, работаешь бригадиром? И учишься?

— И учусь.

— Крепко тебе достается. Ничего не поделаешь — время сейчас такое. Тяжкое время, Еллы, очень… — Он снова умолк. Потом заглянул мне в лицо. — Ты ведь был письмоносцем, Еллы. Немало вестей довелось принести людям. Просьба у меня к тебе. Нужно принести в дом весть, самую горькую весть…

Я похолодел. По всему телу побежали мурашки.

— Кому? — Я еле выдавил из себя это слово.

— Вот.

Санджаров достал из кармана маленькую бумажку, протянул мне. Слов нельзя было различить, но я сразу узнал ее. Как хорошо знал я эти страшные листочки!..

— Отдашь Анкару-ага. Ему самому, слышишь? Когда мы уйдем… Лично Анкару-ага…

Часть третья

Глава первая

Рассыпая пожелтевшую листву, качаются под осенним ветром два тополя, что стоят над Амударьей на самом краю деревни. Земля вокруг как желтой кошмой укрыта. Листья падают медленно, неслышно… В одну весну поднялись из земли эти тополя молодыми, упругими побегами и теперь стоят рядом, ровные, как близнецы, почти касаясь друг друга редеющими макушками.

Почему они такие голые, белые эти тополя? Ведь плодов у них нет, только шумной густой листвой радовали они людей. Так весело, так приветливо шелестела зеленая листва, что никто не мог пройти мимо, не улыбнувшись, не вздохнув с облегчением. А кто знает, может, людям это нужнее, чем самые вкусные и сочные плоды…

Но вот пришла осень и сгубила эту веселую красоту, и стоят теперь тополя, как два иссохших от времени, облысевших человека…

Молодая женщина медленно подошла к тополям, остановилась и замерла, глядя на их оголившиеся верхушки. Луна то пряталась в облаках, то вновь появлялась на небе, и ее скользящие бледные лучи падали на лицо женщины…

Глаза ее были красны, веки опухли, лицо бледное и привядшее, словно осенний тополиный лист… Она откинула с головы покрывало, обхватила руками тополь и зарыдала.

— Тополя! Белые мои тополя, скажите мне что-нибудь!

— Тополя! Белые мои тополя, поплачьте и вы со мной!..

— Тополя! Белые мои тополя, что же мне теперь делать?!

Белые тополя молчали.

Не разжимая рук, накрепко обхвативших тополь, женщина опустилась на землю.

Сильный порыв ветра нагнул верхушки деревьев и завыл, загудел, пытаясь обломать ветви. Сверкнула молния, озарив все вокруг, и на горячий лоб женщины упала первая холодная капля…

Шум капель, падавших на пожелтевшие листья, завывание ветра, тяжелые раскаты грома в ушах женщины — все это сливалось в одну чистую, печальную, замирающую вдали мелодию:

Архач остался, моя Айна.

А дождь шел уже вовсю, густой, плотный осенний дождь…

— Кейик, пойдем!..

Женщина обернулась. Склонившаяся над ней девушка смотрела на нее полными слез глазами.

— Ой, не видеть бы мне тебя, Кейкер!.. — Женщина зарыдала еще сильнее. — Как ты похожа на него!.. Твое лицо, стан, руки — все, все как у него!..

— Родная, будь мужественной… — Голос девушки дрожал.

Она помогла женщине подняться, обняла за плечи. Кейик вытерла глаза руками, всхлипнула последний раз, постояла, глядя куда-то вдаль, и пошла вниз, к деревне. Кейкер поддерживала ее под руку…

…Отпраздновав у Паши рождение сына, гости в тот же вечер уехали обратно в район. Осталась только Анна Самойловна — денек-другой погостить у дочери.

Три дня не решался Еллы подойти к дому Анкара-ага, три дня спрятанное в кармане извещение огнем жгло ему кожу.

Когда наконец, набравшись духу, Еллы подошел к кибитке Анкара-ага, тот сидел возле своей мастерской, греясь под нежарким осенним солнцем, и рассматривал дерево, привезенное для черенков.