Дворец в истории русской культуры. Опыт типологии - Лариса Никифорова

Р. Уортман в своем исследовании «сценариев власти» абсолютизировал роль монарха в русской культуре и полагал, что перемены в обществе инициировались личным примером монархов и монархинь. Это справедливо лишь отчасти. «Открытие» частной жизни, которое проявлялось в противопоставлении досуга и службы, в различении приватной и публичной сфер были ко времени восшествия на трон Николая I тем общекультурным фоном, на котором он и выстраивал свой семейный сценарий.

Дворцы как метафоры власти

Довольно часто звучит мысль о том, что дворцы воплощают могущество абсолютной власти. С этим трудно спорить, но следует заметить, что для историко-культурологического исследования важно понять, каким образом представлялось создателям дворцов сама возможность выразить могущество власти на языке искусства, что в этой идее действительно связано с исторической эпохой, а что «приписано» ей в последующей рефлексии.

В настоящем разделе речь пойдет о двух дворцах – Ледяном дворце Анны Иоанновны и Китайском дворце Екатерины II в Ораниенбауме. Метафоричность первого слишком очевидна и хорошо известна. Метафоричность второго на первый взгляд не очень понятна. Основная задача – разделить метафорическое содержание, актуальное для времени их создания, направлявшее художественный процесс, и привнесенное в образы дворцов впоследствии.

Ледяной дом. Реабилитация образа

Ледяной дом был построен в Петербурге зимой 1739–1740 года между Адмиралтейством и Зимним дворцом Анны Иоанновны. Тогда праздновался Славный мир, завершивший войну с Оттоманской портой. В программе празднования были торжественные приемы во дворце, раздачи наград и подарков, фейерверки, итальянская опера. Кроме увеселений для придворного общества было устроено грандиозное потешное зрелище для всех горожан – шутовская свадьба с маскарадным шествием, кульминацией которого и был Ледяной дом.

Состоял он из трех помещений – в центре сени, по сторонам две комнаты – спальня и гостиная. Не только стены, пилястры, фронтоны, окружающая дом балюстрада, но и все убранство, отделка, вся утварь были выполнены изо льда. На балюстраде установили ледяные кадки с ледяными же деревьями и птицами на ветках. Рядом с ними стояли кадки с живыми померанцевыми деревцами – вероятно, их выносили на время.

Перед балюстрадой – ледяные пушки и мортиры. Из них стреляли, и ядро пробивало доску на расстоянии 60 шагов. Рядом с домом поставили ледяные пирамиды, в которых видны были бумажные расписанные картинками фонари. По одну сторону от Ледяного дома стояла ледяная баня, по другую – ледяная фигура слона с персом на спине и две фигуры персов на земле. Ночью Ледяной дом и пирамиды изнутри освещались свечами, а слон извергал горящую нефть. К концу марта ледяную потеху разобрали, лед отправили в дворцовые погреба.

Образ Ледяного дома стал зловещим с легкой руки И. Лажечникова, в одноименном романе он превратился в метафору «мрачного десятилетия» – царствования Анны Иоанновны, бироновщины, в образ замершей/замерзшей свободной мысли, шире – в метафору деспотической власти, обреченной на гибель самой природой. Как известно, для Лажечникова «правда поэзии» была важнее «правды истории» – роман был построен «из материала» своей, романтической, эпохи. Однако созданный им образ Ледяного дома оказал парализующее воздействие на писателей и историков последующих лет. Где бы ни заходила речь о Ледяном доме, в исторических трудах, художественной литературе или публицистике, он рисуется исключительно мрачными красками.

Между тем, из исторических источников следует иное. Главным историческим свидетельством о Ледяном доме является описание Г. Крафта, появившееся впервые в «Примечаниях к Санкт-Петербургским ведомостям» в 1740 году, а через год изданное отдельной книжкой на русском, французском и немецком языках [472] . Автор описания – Георг Вольфганг Крафт, действительный член Петербургской академии наук, профессор математики и физики. Описание Ледяного дома – подробное до педантичности – составляет лишь часть его книги, приблизительно треть. Предваряют описание рассуждения о пользе физических опытов, завершает – гипотеза о цикличности холодных зим и предложение вести систематические наблюдения за погодой. Адресована книга «охотникам до натуральной науки» и издана в типографии Академии наук.

Тех, кто обращался к книге Г. Крафта, изучая историю Ледяного дома, озадачивали его научные выкладки, ничего не добавляющие к архитектурным достоинствам памятника, диссонирующие с мрачной метафорикой. Научный текст, внутри которого помещено описание, лежит совершенно в другой плоскости. Вероятно, поэтому, в переизданиях или пересказах Крафтовского описания научную часть предпочитали опускать. Так поступил уже И. Лажечников в знаменитом романе, изданном в 1835 году, иронично отметив, что «неохотники до натуральной науки» могут описание пропустить. В «Русской старине» 1873 года текст Крафта перепечатан с купюрами [473] . В 1887 году книга Крафта была переиздана, но в предисловии указано, что научные рассуждения Крафта серьезного значения не имеют [474] . В брошюрах 1888 и 1890 года, выпущенных к дважды воссозданному Ледяному дому, опущено все, что связано с физикой и метеорологией, оставлено только собственно описание [475] . Так же и в «Архитектурном наследстве», где в рубрике «Архитектурный архив» был помещен пересказ описания Крафта [476] . Здесь лишь отмечено, что академик в своей книге говорит «о пользе этого эксперимента для усвоения некоторых проблем физики», но никак не обеспокоен судьбами пленников Ледяного дома – участников шутовской свадьбы и стражников. Так не только Ледяной дом, но и его описание, выполненное академиком-иностранцем, стало свидетельством безразличия к человеческой судьбе и еще одним обвинительным документом мрачного десятилетия. Шаг в сторону признания научного содержания книги Крафта сделан, пожалуй, только в энциклопедии, изданной к трехсотлетию Петербурга, – в статье «Ледяной дом» указано, что во время строительства производились некоторые физические опыты.

Попробуем отнестись внимательно к «посторонним» рассуждениям Крафта и увидеть его сочинение в целом. Книга начинается с тезиса о художестве как деятельности одновременной полезной и приятной, при этом Крафт поясняет, что художество это воздействие человека на природу в самом широком смысле, а наука – работа по правилам и законам. Далее приведены примеры различных ледяных «художеств», впрочем, весьма немногочисленные. Наиболее подробно рассказано об опытах с «зажигательным льдом» Э. Мариотта, имя которого известно сегодня любому школьнику. Мариотт вываривал воду на огне, чтобы удалить из воды воздух и добиться прозрачности льда, выносил воду на мороз, вновь нагревал получившийся кусок льда в посуде с выпуклым дном, сначала с одной стороны, потом с другой, чтобы придать льду форму шара. «Оное взял он с обеих краев в перчатках, чтобы его от теплоты голых рук не повредить, и таким образом держа против солнца происходящею от него зажигательною точкою зажигал порох» [477] .

Конечно, пишет Крафт, «зажигательный лед» не сравнится по мощности с «зажигательным стеклом», да и держится лед «в наибольших частях земного шара не весьма долго». Значит, опыты со льдом – бесполезное занятие? Нет, утверждает академик. И обосновывает свою научную позицию двумя весомыми аргументами.

Первый может служить прекрасной иллюстрацией экспериментального подхода к природе. Г. Крафт пишет, что при всей вроде бы бесполезности описанных опытов все же надо «над льдом долотами и резцами действовать», поскольку можно «через то …нечто нечаянное произвести» [478] . Этот тезис становится понятнее в сопоставлении с определением физического опыта, как оно дано в руководстве по физике все того же Г. Крафта: «опыты кои суть наблюдения, чинимые над естественными телами, приведенными в насильственное состояние, в том намерении, чтобы узнать, что произойдет от сей насильственной перемены естественного их состояния» [479] .

Если Средневековая наука была основана на благоговении перед Творением, на идее невмешательства в естественный ход вещей, то наука Нового времени настаивает на допустимости вторжения. Вплоть до того, что активное вмешательство и «насильственное» изменение естественного состояния материи становится особым методом исследования – экспериментом.

Как показано в книге Л. Косаревой «Рождение науки нового времени из духа культуры», экспериментализм проявился, прежде всего, как общекультурная установка, своего рода ответ на труднообъяснимые «удары Судьбы» – социальные потрясения XV–XVI веков, поставившие под сомнение разумность непосредственно наблюдаемой действительности. Экспериментализм проявился в особой форме жизненной практики «игры с Фортуной». Ее вариантами можно считать и авантюризм путешественников эпохи Великих Географических открытий, и искусство придворной интриги, и дипломатию, и научный эксперимент. Известно ведь, что теория вероятности начиналась с анализа азартной игры (Гюйгенс «О расчетах при игре в кости», 1657). «Согласно методологии экспериментализма теория рождается как авантюрное предположение – гипотеза, выдержавшая испытание внешними обстоятельствами» [480] .