Семен Палий - Мушкетик Юрий Михайлович

Грохот заглушил его последние слова. Прозвучало еще несколько сильных ударов. С вала посыпалась земля. Выяснилось, что Шереметев сделал подкоп, подорвал стену и одну из угловых башен, в которой находились остатки турецкого пороха. После взрыва запылала большая часть верхнего города.

Турки выбросили белый платок. На переговоры вышел сам бей с ченерисом.[18] Мазепа принял бея в своем шатре, не пригласил даже сесть и не стал слушать его; только сказал толмачу, чтоб передал: сдаваться — и на том конец всем переговорам. А так как близилась ночь, то Мазепа милостиво разрешил туркам отложить отход из крепости до утра.

Дождавшись бея, янычары перешли из верхнего города в нижний. Мазепа в присутствии Шереметева приказал выставить караулы и никого ночью не пропускать, однако группы казаков и стрельцов проникли в крепость и рассыпались по городу. В полночь северная часть города запылала, сильный ветер погнал пламя от северных ворот к южным так быстро, что кое-кто не успел выскочить из огненного пекла. Узнав об этом, Шереметев прибежал в шатер гетмана и, оттолкнув джуру, разбудил Мазепу. Тот сонно выслушал Шереметева и натянул на голову одеяло.

— И охота тебе поднимать тревогу. Я подумал: не сам ли султан на нас прет? Ну, сгорело пятьдесят человек, что с того? Турки-то уже сдаются.

Шереметев смял рукой бороду и в упор поглядел на гетмана:

— Как же так? Мало их враг в бою погубил, так еще и в крепости…

— Кто в этом виноват? Охрану я выставил.

Шереметев запахнул полу ночного халата и вышел из шатра.

Встречать турок к воротам нижнего города собралось чуть ли не все войско. Турки покидали крепость. Те, что побогаче, нагрузили свое имущество на высокие мажары, бедняки — на двухколесные возы, многие шли просто с узлами на плечах. От ворот протянулась целая улица из стрельцов и казаков, приехало посмотреть на сдачу и много запорожцев с острова.

Первые арбы и двуколки потянулись между двумя рядами казаков. Вначале турок никто не трогал. Но вот вперед вышел невысокий кривоногий сотник и, подойдя к первой двуколке, остановил ее. Сотник показал татарину на свою саблю, потом на двуколку, давая понять, что хочет, мол, проверить, не везет ли татарин оружие. Сотник покопался в вещах, вытащил какой-то узел и отбросил в сторону. Татария хотел положить узел обратно, но сотник ударил его рукояткой плети по спине. Среда казаков послышались голоса возмущения. Из толпы вышел пожилой горбоносый казак.

— Эй ты, вояка, зачем людей грабишь? — обратился он к сотнику. — Стыда в тебе нет, все тебе мало! И дома с людей шкуру дерешь, и здесь…

— Закрой вершу, — огрызнулся сотник, — не твое дело. Я тебе не даю брать, что ли? А будешь цепляться… — он угрожающе поднял нагайку. Казак хотел что-то ответить, но его сзади потянули за полу.

— Не связывайся лучше, не один он такой. Вон там Ворона подбил людей, — всё с возов тащат. Да и самому Мазепе перед рассветом из крепости целый воз подарков пригнали. Хлопцы говорят — выкуп… Гетман ничего не сделал, чтоб прекратить грабежи, даже из шатра не вышел.

Всю ночь шумели казаки, а с рассветом полки двинулись на Переволочное. Гетман, отправив с Шереметевым письмо царю об удачном походе, выехал вслед за ними.

Мазепа надеялся провести зиму беззаботно. Но его надежды не оправдались. Зима выдалась трудная. Татары напали на Украину всей ордой. Шереметев, оставшийся на юге с небольшим отрядом, звал на помощь. Гетман долго колебался, но все же выступил. Уже по дороге узнал, что татары дошли до Полтавы и Гадяча. Пришлось разбить войско на три части. Больше всего гетман опасался Петрика, того самого Петрика, который уже в третий раз наводил на Украину татар. Смелый до безрассудства, он быстро переходил с места на место и был неуловим. Мазепу пробирал холодный пот, когда он вспоминал его прежние налеты.

…На пиру у Левенца ему словно нарочно, чтоб испортить настроение, кто-то подсунул универсал Петрика. Мазепа по-прежнему казался веселым, но на сердце было неспокойно. В комнату, даже не взглянув на участников пира, широким шагом вошел Кочубей. Он подал Мазепе письмо с царской печатью.

— От царя, спешное, — сказал он садясь. — Пан гетман…

Мазепа сломал печать и стал читать. Кочубей следил за его лицом. Он хорошо изучил гетмана. По мере чтения губы Мазепы все сильнее сжимались и в конце концов образовали жесткую тонкую складку. Дочитав, гетман положил письмо на стол и слегка ударил по нему ладонью:

— Вот это да… Тут и своих бед не оберешься, так на тебе еще.

— Своих бед стало поменьше: Петрика уже нет.

— А куда ж он девался, обратно ушел?

— В пекло ушел… Закололи его под Кишенкою.

— Кто?

— Какой-то казак из полка Палия. Не перевелись еще добрые молодцы у нас.

— Наградить его надо при всем народе.

— Его уж господь на небе наградит. На куски порубали: татары того казака, едва собрали, когда хоронили… А в письме опять какой-нибудь поклеп?

— Где там! Государь приказывает выйти под Азов с пятнадцатью тысячами конных и пятью тысячами пеших. Да еще суда послать вниз по Днепру, татар встречать, что на подмогу к Азову будут итти.

— Запорожцы уже поплыли. Чалый пятьсот чаек снарядил, денег просит, говорит, что еще тысячу может послать.

— Денег дадим, — царь пишет, что на поход вышлет, а вот как с войском быть? Нам и так трудно. Где столько взять? Людей еще наберем кое-как, а коней? Теперь не только сердюков и компанейцев, а и городовых казаков на свой кошт снаряжать придется. Так и отпиши царю. Зайдешь перед тем, как гонца отправлять будешь. У меня есть еще письмо к царю да послание Палия с письмами татар и поляков. Возьми ключ, я, верно, долго спать буду…

Кочубей дернул гетмана за руку, потому что они проходили мимо ворот, откуда послышались чьи-то быстрые шаги. Их разговор, очевидно, подслушивали. Гетман тихо выругался.

Кочубей хотел сразу ехать.

— Погоди, надо послать за Яковом Лизогубом, — сказал Мазепа.

— Он может не приехать.

— Напиши ему, я подпишу. Зайдем-ка в комнату.

Через минуту Кочубей шел с письмом Мазепы.

— Пан Васыль, — подошел к нему с двумя чарками Орлик, — давай по одной.

— Некогда мне, тороплюсь! — отмахнулся Кочубей.

— Не хочешь? Со мной не хочешь? Ты ж один целое ведро можешь выпить, а тут от чарки отказываешься. Боишься разум пропить?

— Ты уже пропил его.

Кочубей хотел обойти Орлика, но тот загородил ему дорогу:

— Я пропил, говоришь? Это еще как сказать… А вот у тебя его никогда и не было; в писарях одиннадцать лет ходишь, а писать толком не умеешь. У тебя, как у бабы: волос долгий, а ум короткий, — ткнул он пальцем в пышный чуб Кочубея, красиво обрамлявший дородное лицо генерального писаря.

Кочубей молча ударил Орлика по руке, серебряный, на тонкой ножке кубок покатился по полу до самой двери. Кочубей быстро вышел.

— Погоди, — прохрипел Орлик, — ты у меня заскачешь, не теперь, так в четверг.

Он одним духом осушил второй кубок.

Хотя эта стычка произошла под пьяную руку, Орлик все же запомнил ее. Огонек небольшой размолвки разгорелся с этого дня в пламя вражды.

Приехав во дворец Мазепы, Кочубей нашел в кабинете гетмана четыре письма. Читая их, он опасался: не хочет ли гетман испытать его, оставив незапечатанные письма на виду? Возможно, он даже сделал какую-нибудь отметку. Пусть даже так, но ведь не зря Украинцев намекал на то, чтобы Кочубей приватно доносил ему обо всем в Москву.

Первое письмо было от Палия. Правобережный полковник извещал о новом наступлении на поляков, а также о том, что еще много сел пустует, и просил, чтобы гетман не возражал против заселения их левобережцами. А коль нельзя присоединить, то пусть хоть дозволит, если круто придется, итти в Триполье или в Васильков.

Кочубей быстро дочитал письмо, затем пробежал глазами еще два: одно от султана турецкого с предложением Палию переходить на службу к Турции, другое от короля польского, который упрекал полковника за непокорность, укорял в измене королевской присяге. Последним было письмо Мазепы, его Кочубей читал медленно, беззвучно шевеля губами, останавливаясь и как бы проверяя написанное: