Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века - Александр Васинский

Наверное, не последнюю роль сыграл в их выборе темный соблазн загадки Удовой внешности, манившей близкой разгадкой, но так и ускользавшей от того, чтобы дать себя рассекретить… Видимо, на рейтинг повлияло и то, что усилиями его новых партнеров из концерна группы «Ойл» Уд Кичхоков в последние недели часто появлялся на экранах телевизора, причем не в дешевых тусовочных эпизодиках, а в серьезных программах и с эксклюзивными интервью.

Как блестящий полемист, Уд проявил себя еще в ту пору, когда Юджин устраивал его участие в теледебатах при помощи сурдоперевода и заработал ему репутацию острослова. Его (их) речь в Доме актера по случаю открытия в Москве декады постановок норвежского классика Ибсена была, оказывается, записана, и недавно ролик крутили по каналу «Культура», что тоже обратило на себя внимание. А нашумевший телепоединок Уда с известным академиком Умновым в программе «Один на один» телекомпании ВИД?! Не все его видели, господа? Ну, Уд просто положил на лопатки этого известного своей непримиримостью борца против пьянства. Академик сразу набросился на визави, назвав его «алкогольным бароном», а Уд (с подачи Юджина) выбрал убийственную тактику поддакивания. Он возмущался пуще Умнова тем, что Россия спивается, что занимает первое место по потреблению алкоголя на душу населения.

— Вы не корчите из себя непричастного! — кричал академик. — Вы среди тех, кто травит алкоголем россиян и уничтожает генофонд нации!

Уд парировал:

— Неправда! Алкоголизация нации происходит из-за того, что народ потребляет некачественные нелицензированные напитки. Его травят самогон, подделки, теневой алкогольный бизнес и лицемерие властей.

Уд говорил спокойно, урезонивающе, а академик часто выходил из себя, несколько раз срывался на крик и после слов Уда: «В самой натуре славян, по-видимому, таится загадочная тяга к опьянению, к затуманиванию ума, к химерам, к химически спровоцированному энтузиазму», — после этих слов Уда академик вскочил и плеснул ему в лицо «Боржоми». На минуту диспут прервали, потом скомканно довели до финала, но на следующий день многие газеты процитировали концовку заключительного монолога Кичхокова, где он с подкупающе-удрученной улыбкой озвучивал жесты спрятавшегося за студийной декорацией Юджина Манкина:

— Что народ? Сама наша история на протяжении веков будто делалась под хмельком, под парами… Это не значит, — говорил Уд, поглядывая куда-то в сторону, — что цари или высшие вельможи принимали судьбоносные для страны решения под градусом, нет, зачем так буквально?.. Речь не об отдельных личностях, бродящих по нашей истории. — Уд поднял палец вверх. — Шаткая фигура есть сама наша отечественная история, с ее шараханьями из крайности в крайность, с ее непрогнозируемыми выходками, — вспомните Смутное время или начало нынешнего века… А наши дни? — Уд бросил взгляд на притихшего поверженного академика. — Разве сегодня, когда на дворе XXI век и мы накануне выборов очередного президента, Россию не шатает? Не бросает из стороны в сторону? Страшно, соотечественники! Хочется приблизиться к лицу России и с опаской сказать ей: «А ну, Родина, дыхни!..»

…Как бы там ни было, а журнал «Эль» неспроста заказал своему фотокорреспонденту очерк о серебряном призере симпатий российских женщин, и вот, связавшись по сотовой с лимузином, переводчик француза назвал адрес встречи: музей на Волхонке.

Мосье, бросив на Уда профессиональный взгляд, остался, видимо, доволен моделью, его экипировкой. Он долго водил его по итальянскому дворику, потом остановился на греческом зале, поставил Уда рядом с мраморным античным мальчиком, сидя вытаскивавшим свою мраморную занозу. Но все-таки большинство кадров отщелкал возле статуй обнаженных юношей, девушек и фавнов. Француз явно подчеркивал эротический имидж своего фигуранта. На съемку он привел гримера, и тот искусно убирал бликующие капли пота с носа, со лба, но когда гример порывался нанести слой пудры на покрывшиеся испариной выпуклости голого черепа, фотограф, взвизгнув, его остановил:

— Non, non, laissez да! C'est се gui est le plus frappant.[4]

Когда француза поблагодарили и на другой машине отправили в гостиницу с Лапиковым, на дежурство при боссе заступили Юджин и другая смена охранников. Поехали в офис. На плече Уда сидела та самая болонка, которую он месяц назад подобрал на улице. Она стала его талисманом, он с ней не расставался. Бобо, как он назвал ее в первый день за жалкий вид, выбитый зуб и дерматологические хвори, превратилась в холеное капризное существо.

Когда приехали на Чистые пруды, Уд поднялся к себе в кабинет, кивнул спичрайтеру, чтобы тоже зашел.

— Ну как, уладил с городками?

Юджин доложил ему, что Спорткомитет России подтверждает свое согласие. (Речь шла о том, чтобы Уд спонсировал первенство России по городкам, намеченное на конец июля в Угличе.) Спичрайтер знал, что Уд в последнее время очень озабочен реализацией остатков затоваренной алкогольной продукции, а спонсорство в городошном первенстве гарантировало сбыт больших партий ликероводочных изделий фирмы в регионах Поволжья.

Оба были довольны хорошим оборотом событий. Стоя у большого окна каминного кабинета, наблюдали, как стайка школьниц взбегает по ступенькам в стеклянный куб кафе-мороженого, которое недавно построили на Чистых прудах. Уд проводил школьниц взглядом до входных стеклянных дверей и забыл про них, переключившись на свои коммерческие заботы. Юджин их не бросил на пороге, мысленно зашел с ними в зал второго этажа, где собирались компании мальчиков, и стал представлять, как эта стайка сквозь перекрестные взгляды будет пробираться к дальнему столику с выражением кроткого вызова на лицах. Юные львицы впервые отпущены мамами погулять одни в саванну?., еще нет ни разрешения, ни запрета (просто мамаши сделали вид, что не заметили, как те ушли), и эта полуразрешенная, полузапретная прогулка томит их души сладостным страхом. Девочки ступают, плохо изображая неинтерес, радуясь и страшась своей почти свободы, своего полурискованного, полугреховного полунепослушания. Как они пылко, напряженно не смотрят по сторонам!

— Страшно умирать, Ю, все это будет, а тебя не будет. А? — сказал Уд.

— Что делать будем, когда не будем? — на грузинский лад перефразировал спичрайтер.

— Я тебе серьезно, дурак, говорю. Почему люди живут так мало?

Спичрайтер считал эти «беседы на вечные темы» не входящими в свои спичрайтерские обязанности, поэтому пожал плечами, сочтя вопрос босса самодостаточным риторическим воздыханием. Но слово «дурак» требовало отработки.

— Ваш вопрос не из тех, на которые принято отвечать быстро. Быстротечна жизнь, но осмысление этой быстротечности затягивается на века.

Юджин выждал, не скажет ли чего этот тухлый денежный мешок, но тот молчал, и пришлось выкручивать дальше.

— Лично я, шеф, был бы против того, если бы люди жили долго, как слоны какие-нибудь, по 250 или даже 500 лет… Об этом страшно подумать.

— Почему же это?

— А потому, что если б жили они до 500 лет, еще не известно, до чего бы они могли ДОДУМАТЬСЯ. Представьте, до чего можно додуматься, живи человек 300-400-500 лет. Может, до бессмысленности жизни и прекращения рода человеческого. А так разве что накатит мировая скорбь…

Уд размышлял.

— А вообще-то молва преувеличивает трагедию смерти, — сказал Юджин. — Все дело в воображении. Нас много, босс, нас, живущих, очень много. Представьте, что в океане плывет красивый многопалубный громадный корабль. Каюты, палубы, бассейны, рестораны, машинный зал, рубка капитана, подсобные службы, танцевальный зал, корты для тенниса… Прикройте глаза, ощутите легкую бортовую качку. Каждый миг происходит нечто, что на данный момент касается двух-трех, ну, четырех пассажиров. Остальные о них не подозревают. Лайнер рассекает волны, люди едят в ресторане, играют в карты и по бортовому радио краем уха слышат приятный, без интонаций, голос: «Господин Кауфман из каюты № 707 — на выход». Некий человек за столом — не договорив, не донеся вилку до рта, обрывает себя на полуслове, раскланивается полупоклоном с соседями и направляется на палубу, скрываясь в проеме трюма. Радио: «Дизелист Грегори — на выход». Дизелист, склонившийся над клапанами, выпрямляется, вытирает ветошью руки и идет к трюму. Ему подает руку какая-то рука в черной перчатке. И опять пассажиры едят, танцуют, читают, сидят в шезлонге, предаются в каютах любовным шашням… И опять голос из бортового радио: «Мисс Флеминг из 317-й каюты — пожалуйста, вас ждут». Каталка пожилой леди. Ее везут двое служек к трюму. Они хотят ей помочь спуститься вниз, но из трюма рука в черной перчатке их останавливает. Им как бы говорят: «Не надо. Туда нельзя. Мы сами».

Когда-нибудь будет момент, когда по радио объявят: «Господин Манкин из такой-то каюты — на выход». Ну и что? Будет такой момент, будет и другой.