Запах высоты - Сильвен Жюти

Так мы провели свою первую ночь в базовом лагере.

Клаус оказался прав: расплата с носильщиками заняла много времени и прошла тяжело.

Кроме того, надо было распорядиться насчет нашего возвращения, мы собирались идти обратно дней через сорок. Конечному нас будет намного меньше снаряжения и почти не останется припасов, кроме того, ничто не запрещает нам бросить все лишнее: таким образом, Клаус определил, что пятнадцати кули нам будет вполне достаточно. Мы опять прибегли к посредничеству Поля Джиотти и попросили сирдара самому отобрать самых надежных людей. Мы назначили ему встречу на этом же самом месте, по тибетскому календарю это должно было случиться на пятнадцатый день месяца шутук года огненной крысы. Не доверяя точности указанной даты, Клаус вручил сирдару сорок пять мелких камешков и приказал бросать их по одному каждый день, считая со дня ухода, а когда больше ни одного не останется – вернуться сюда с выбранными людьми. Мы распрощались є Полем, возвращавшимся вместе с ними в монастырь, где он, как мы условились – разумеется, заручившись сначала согласием ламы, – должен был дожидаться нас с пятнадцатью носильщиками.

Теперь у нас остался только один человек: наш связной, повар и сторож. Если надо, он спустится в монастырь, чтобы передать сообщение или письма. Монахи уверили нас, что могут переслать письма в Сабху. Наш слуга должен был также помогать нам в приготовлении пищи, носить воду и охранять лагерь от весьма вероятных попыток мародерства.

Один связной, трое проводников, четверо альпинистов.

И гора. Отныне с ней следовало считаться, и прежде всего надо было принять ее присутствие – оно сильно тревожило нас еще и потому, что гора до сих пор оставалась почти невидимой.

Одно мне было совершенно ясно: едва заметная тропка, приведшая меня к пещере, – несомненно, та самая дорога, по которой ходили паломники; должно быть, она вела на восток, к какому-нибудь перевалу, а через него – к долине, той самой, о которой монахи утверждали, что она недоступна, и путь к ней лежит только через вершину Сертог. По их словам, там стоял другой монастырь, гораздо более великолепный, чем монастырь Гампогар. Естественно, все это только пустые россказни: конечно, другая сторона Сертог пока не изучена, но мы по меньшей мере уверены, что долины на той стороне населены не буддистами.

А эта тропинка? В лучшем случае она ведет к другому пристанищу какого-нибудь монаха-затворника или отшельницы, уединившихся на низком второстепенном гребне: к крошечному и грязному саманному гомпа. Таким, без сомнения, и был монастырь «Золотая Крыша», помещенный монахами на самую вершину Сертог. Из-за похожих иллюзий или, лучше сказать, подобной же путаницы между географическими символами и физической реальностью Павсаний отмечает, что многие святилища Аркадии располагались «на вершинах» гор. Но в действительности все они, по моему убеждению, стояли на склонах – далеко, очень далеко от «вершин» в том смысле, который мы, альпинисты, придаем этому слову. А разве Бранка не рассказывал мне, что на Maдагаскаре деревни, где проживает местный король, всегда считаются самыми высокими, даже если они находятся посреди болота? По тем же причинам ничтожные и корыстные стычки, происходившие вокруг жалкого городка Трои, воспетые поколениями великих певцов, превратились в грандиозную эпопею Илиады, разросшись в битву сотен тысяч воинов… Эта, в сущности, восхитительная способность к идеализации есть отличительная черта человеческого рода. Но почему теперь человечество так стремится заглушить в себе эту способность, задушив ее точными цифрами и достижениями разума?

Тем временем проводники занялись сооружением стены из сухих камней, чтобы устроить там что-то вроде кухни. В тот день пошел слабый снег.

Я весь день ничего не делал. Меня избавили от хлопот и ни к чему не принуждали. Клаус же, хотя и устал накануне, руководил обустройством лагеря. Я завидовал его энергии, но все же она меня слегка раздражала. Абпланалп и Итаз, воспользовавшись кратким прояснением, ушли днем разведать ледник. И вернулись, пораженные его сераками. Эти горы абсолютно чужды человеку. «У них нет человеческого лица», – хмуро сказал Итаз по-французски.

Обычно в горах я всегда чувствовал себя в своей стихии, а здесь – из-за странности или, скорее стоит сказать, чуждости этого пейзажа – я ощущал себя чужаком. Либо я, либо гора, но кто-то из нас, безусловно, был тут лишним. Я не раскрывал рта, отвечая своим товарищам односложными репликами, и почти сердился на них за то, что они не испытывали такого же замешательства.

Я чувствовал, что в моем мозгу роятся тысячи ощущений, тысячи идей, вызванных этой ситуацией; но все эти мысли были так отрывочны и мелки; они кружились в моей голове, рождая какой-то болезненный шум, хотя все они были связаны с чем-то гораздо более мощным, чем эти обрывки, – и это причиняло мне боль. В конце концов я заперся в моей палатке, отговорившись желанием тоже вести дневник – как это делал Клаус.

Все мы много писали в горах; думаю, каждый из нас вел свою тетрадь, как будто пережитые нами события были настолько важны, что мы непременно обязаны были поведать о них всему миру; сами эти притязания казались мне сейчас такими нелепыми, от чего мое смущение еще больше усиливалось.

Но у меня по крайней мере была веская причина вести дневник. Мое литературное образование, профессия преподавателя и даже, возможно, моя специализация (но как же фон Бах, будучи такой утонченной натурой, не сумел понять, насколько наш поход схож с поисками мирского Грааля этого нового, наступающего века? Возможно, он не понял именно потому, что сам проявлял в этом деле восторженную горячность Галахада) – все это совершенно естественно и бесспорно превращало меня в официального летописца экспедиции. И я сам никогда не отказывался от этой роли, несмотря на то, что она влекла за собой определенные издержки, вероятно, потому что мне льстило ощущать себя писателем. Как видно, я находил эту роль довольно выгодной.

Кое-как натянутое перкалевое полотно палатки морщилось, и на его складках играли солнечные лучи – жгучий слепящий блеск горы, чье ледяное дыхание пронизывало меня до костей, проникая сквозь одеяло, в которое я завернулся. Правду сказать, подлинная причина моего дурного настроения, как всегда, заключалась в самой горе: она меня волновала. Я тревожился, потому что проник во вселенную, которая меня пугала: я боялся, потому что не видел реального выхода. Мне казалось, что я зашел в пещеру, а вход за мной завалило, и земля за моей спиной все сыплется и сыплется бесконечно, отрезая мне путь назад. Мне следовало найти другой выход – впереди, и этот единственный выход вел через вершину. Несмотря на все усилия, я не мог отыскать другого решения. Я никогда не отказывался от борьбы по одной-единственной причине – Гонгора нашел для этого такие чудесные слова: «Жизнь – как раненая косуля: страх придает ей крылья». Речь тут, конечно, идет не о реальной опасности, а о чувствах.

Днем фон Бах отправился прогуляться, а вернувшись о прогулки, рассказал, что тоже отыскал мою пещеру.

– Облака на мгновение разошлись. Мне кажется, я видел…

Он не закончил фразу, неожиданно оборвав ее, как будто поглощенный другой мыслью. Это с ним часто случалось.

– Так, значит, эту гору действительно часто посещали, как говорили нам монахи, – заметил Клаус. – Но мы не могли этого знать, пока не добрались до этого места, а впрочем, это не имеет никакого значения для нашей главной задачи. Так что ответ ясен: идти выше базового лагеря могут решиться только альпинисты.

Была ли это ирония? Я в этом сомневаюсь, однако Клаус почти слово в слово повторил фразу ламы: «Идти выше ледника могут решиться только святые».

В действительности слово, употребленное ламой, означает не только «святого», но и «героя» – в Париже я сверился с тибетским словарем Чома де Кереши. На самом деле Тибет – полная противоположность нашей родины: герои там редко отличаются от святых; а кто из нас может сказать, что видел хотя бы одного?

Даштейн тоже воспользовался улучшением погоды, чтобы сделать фотографии. У нас состоялся доверительный разговор: он рассказал мне, что фотография – его страсть, из-за которой он оставил рисование. Это был один из тех редких случаев, когда мне довелось видеть его оживленным, в тот день он немного приоткрыл мне свою душу.

– Мне нравится непроизвольность этих снимков. Я любуюсь пейзажем и могу застигнуть его врасплох. Мне нравится обнаруживать незамеченные мной наяву детали, я люблю смотреть, как они проявляются на отпечатках. Мне нравится то, что от фотографии ничто не ускользает… Или, скорее, – продолжил он, помолчав немного, – от нее не ускользает ничего из того, что мы ждем от реальности: чтобы она полностью соответствовала нашим ожиданиям – это ведь настоящее чудо, не правда ли?