Алмазы Джека Потрошителя - Екатерина Лесина

Саломею толкнули на кровать. Она села. Перед глазами роилась красно-синяя мошкара, а в ушах трещало. В кострах всегда трещат, разламываясь, поленья. И еще ветки. Шишки. Сосны плачут желтой смолой. А Далматов обыскивает вещи Саломеи. Это справедливо – око за око.

– Внизу, – подсказывает Саломея. – Но тебе трогать нельзя. Он мой.

– Твой.

– А ты хочешь украсть.

– Да неужели…

– Ты появился только сейчас, хотя мог бы и раньше. Заказ пришел?

– Точно.

Он вытащил черную коробку, которая разломалась надвое.

– Я тебя не виню. Ты же иначе не способен. Украсть вот. Или обмануть.

Единственный глаз саламандры сверкал зло, гневно. Он заставлял других ящериц, запертых в хрупкие коконы ламп, дергаться и рваться на свободу.

– Ясное дело, – Илья вытряхнул собственные вещи на пол, и кофр тоже.

В ящике обнаружилось двойное дно и футляр из черной кожи со знакомым рисунком рун. Брегет Далматов положил ящерицей вниз и прижал пальцем, точно желал раздавить ее, такую опасную и такую беспомощную. Потом что-то нажал, повернул, и футляр закрылся.

– Ты вообще о чем думала, когда вот это волокла? – Он потряс коробкой перед носом Саломеи. – Специалистка хренова.

– Сердишься?

Остывало медленно. Огонь никогда не отступает быстро. Даже когда пожар тушат, угли хранят тепло. Ее память – жирные куски угля.

Больно-то как.

– Нет. И да.

Он сел рядом и разлил остывший кофе по чашкам. Сахара пять ложек. Размешивал тщательно, сосредоточенно. А в остальном все в норме: жених и невеста, тили-тили-тесто. Проснулись и завтракают.

Проблема – одноглазая злая ящерка – надежно заперта в клетке. Только предыдущая клетка тоже казалась надежной. Далматов подумал о том же и поднял коробку. Он осматривал ее дотошно, и лупу из кармана извлек, современную, складную и потому неинтересную.

– Сломалась, – вынес вердикт Илья. – Ты пей давай. С ними ведь никогда не угадаешь, откуда ударят. Неделю назад я очнулся на крыше. Не люблю высоту. Боюсь. А тут – стою на краю, любуюсь панорамой… к счастью, телефон зазвонил. Повезло.

Саломея кивнула: повезло.

И ей тоже повезло не сгореть. Но теперь она боится огня. Самую малость. Но говорить об этом Далматову не станет. И вообще не станет говорить.

Холодный сладкий кофе – гадость редкостная. Не кофе – сироп с кофейным ароматом.

Надо. Глюкоза – полезна.

– Во всем этом деле совершенно никакого смысла, – Далматов поднял волосяной ком и понюхал. Скривился. – Но так не бывает.

Света вокруг все-таки слишком много. И такой резкий.

Зачем так много света? И светильников?

– А значит, я просто чего-то не вижу…

Потолок натяжной, гладкий и скользкий с виду. Два ряда галогеновых ламп. И тяжеленная трехрогая люстра с хрустальными подвесками. Не то. Потолок и люстра часть прежней комнаты. И канделябры. И светильники из золотистой проволоки… все не то.

– Вода. Ванна. Душ. И волосы… Там хороший слив. Но волос много выпадало. И здоровье слабое. Первое – следствие второго или наоборот?

Саломея прижала палец к губам: не надо мешать. Редко бывает, что запределье сдается, ну или хотя бы делает вид, подбрасывая очередную подсказку. Как в сказке – дорога из камешков-подсказок выведет из темного-темного леса. Или заведет поглубже в чащу.

Колонна из белой рисовой бумаги возвышалась на два метра и выглядела нерушимой. Плотной. Но у самой стены, в тени прорисовывалась тень иная. И Саломея подала знак Далматову.

– Смотри.

Он выдернул шнур из розетки и, пробив хрупкий бок, вытащил улов – стопку листов, перевязанную ленточкой.

– Ну надо же, до чего романтично.

Саломея молча отобрала находку и, сняв ленточку, раскрыла первое письмо.

Мой дорогой маленький ангел.

Словами не передать всех тех мучений, которые я испытываю ежедневно, ежечасно, видя тебя, но не смея ни взглядом, ни словом выдать своей любви.

Каждое утро, открывая глаза, я понимаю, что предстоит еще один ужасный день, и даю себе слово сознаться во всем, единым порывом измученной души разрушить не жизнь свою, но это убогое скотское существование. И я бегу в душ, чтобы очиститься телом, чтобы полностью подготовиться. И выхожу из душа, и открываю рот, готовый обрушить мир моей никчемной жены, но тут же его закрываю.

Я трус?

Вероятно. Мне удивительно, что ты до сих пор прощаешь меня…

– Мне тоже, – проворчал Илья, откладывая письмо в сторону.

Здравствуй, моя дорогая.

Сегодня я видел удивительнейший сон. Наш дом. Наших детей – мальчика и девочку. Видел тебя в новом платье с кружевной оторочкой. У тебя была соломенная шляпка, которую ветер норовил украсть, а ты боролась с ветром.

И смеялась.

Как же скучаю я по твоему чудесному смеху. Голос моей жены – это скрежет ножа по стеклу, по раскаленным добела нервам. И всякий раз мне кажется, что я вот-вот сорвусь.

Но ты права – пока не время.

Скоро, совсем скоро я буду свободен. И тогда ничто в мире не разлучит нас.

– Очаровательно, – Далматов перебирал письма, содержимое которых, впрочем, не слишком сильно различалось. – Неужели этому верили? Слушай, Лисенок, почему вообще вы такие доверчивые? Нет, я понимаю, что любовь и все такое. Но здравый смысл куда девается?

– Какой здравый смысл?

Милый ангел. Солнце. Свет моего дома… тот, кто писал эти строки, умел находить слова.

– Обыкновенный. Мужик женат и женат прочно. И судя по тому, сколько грязи он льет на свою жену, бросать ее не собирается. Вот послушай…

…сегодня она целый день жаловалась, а мне не оставалось ничего, кроме как слушать эти жалобы и утешать ее. Больше всего мне хотелось надавать ей пощечин. Неужели не видит она, насколько нелепа, уродлива? До чего утомительна в своем нытье, в вечном всем недовольстве… Мне кажется, что весьма недалек тот день, когда я не выдержу.

– По-твоему, нервы у него все-таки сдали, и он убил Веру? – спросила Саломея, складывая письма.

– Как раз наоборот. Нервы сдали у любовницы. Он явно не собирался разводиться.

– Но… не понимаю.

– Чем больше жалоб, тем меньше в них правды. Это… – Далматов щелкнул пальцами, выдергивая из воздуха нужное словцо, – как дымовая завеса. Кто хочет развестись – разводится. Кто не хочет – ищет обстоятельства, которые делают развод невозможным.

…я на пределе. Не спал всю ночь. Смотрел на нее. Мне хотелось взять подушку и накрыть ее лицо, прижать руками и коленом, держать, пока она не затихнет. Что меня остановило? Лишь страх. Не за себя – за себя я давным-давно не боюсь. Но разве имею я моральное право ставить тебя под удар? Случись убийство, такое, которое выглядело бы убийством, я буду первым подозреваемым. А когда узнают о нашей связи, что неизбежно, то подозреваемым единственным…

…ты говоришь о разводе. Но разве Герман допустит развод? Или наш брак? Он сочтет наши с тобой отношения плевком в его душу и не допустит, чтобы…

…милая, потерпи, пожалуйста. Мне тоже нелегко. Я хочу быть с тобой каждую секунду оставшейся жизни. И вот увидишь, так все и случится. Мы уйдем из этого дома, от этих людей, только ты и я. Ты говоришь, что у тебя достаточно денег? Но разве я могу их принять? Кем буду я в собственных глазах? Альфонсом? Бесхребетной тварью, которая молча приемлет неприемлемое? Нет, солнце мое, я перестану быть собой, если соглашусь на твое предложение. Это я должен обеспечить нам будущее, и видит Бог, что я найду способ. Ждать уже недолго. И только вера в то, что наши судьбы вскоре соединятся – а иное и представить себе невозможно, – позволяет мне жить, дышать. Любить.

– А если все-таки правда? – Саломея дважды перечитала последнюю фразу. – Если он ее и вправду любил? А жену – нет.

– Никто не любит жен, – ответил Далматов, приглаживая взъерошенные волосы. – Отчасти по этой причине я и не собираюсь жениться. Пока, во всяком случае.

– А потом? Ты встретишь ту единственную, которая заставит забыть о принципах?

– Во-первых, Лисенок, принципов у меня нет. Во-вторых, любое разумное адекватное существо рано или поздно начинает задумываться о продолжении рода. Я не думаю, что буду исключением. Равно как и не верю вот в это.

Далматов сложил письмо и вернул в стопку.

– Он пишет ровно то, что его визави желает читать. Это сделка, условия которой не оговорены, но обозначены.

– Хорошо, тогда почему он хранил письма?

– Он? Он не хранил. А вот она – вполне. Женщины сентиментальны. И доверчивы.

– А еще мстительны, – Саломея собрала письма. – Надеюсь, учтешь, если вдруг в твоей голове появится светлая мысль украсть мой брегет. И еще. Как письма попали к Вере?