Наследство - Кэтрин Вебб

Одна фотография привлекает мое особое внимание. Она очень старая, с обтрепанными краями, изображение выцвело и покрыто бурыми пятнами. Молодая женщина лет двадцати с небольшим, в закрытом платье с высоким воротничком, волосы строго зачесаны назад. На руках она держит младенца в шелковом платьице, месяцев шести, не больше. У ребенка темные волосики, лицо слегка смазано, как будто он дернулся как раз, когда «вылетела птичка». Эта женщина — Кэролайн. Я хорошо знаю ее по другим снимкам, висящим в доме, хотя ни на одном из них она не выглядит такой юной. Перевернув фотографию, я вижу на обороте выцветшую печать. Читаю: «Фотоателье „Джилберт Бофорт и сын“, Нью-Йорк». Рядом приписка бледными чернилами: «1904 год».

Позвольте, но ведь Кэролайн вышла за Генри Кэлкотта, нашего прадеда, только в 1905 году. (Какое-то время назад Мэри пришло в голову составить генеалогическое древо семьи Кэлкотт, она была так горда, что стала ее членом, выйдя замуж за Клиффорда. А в этом году на Рождество она разослала всем нам плоды своего труда вместе с поздравительными открытками.) Да, верно, они поженились только в 1905 году, и у них родилась девочка, которая умерла еще до появления на свет Мередит в 1911 году. Я хмурю брови, подношу фотографию к свету, пытаясь найти еще какие-то подсказки. Кэролайн спокойно смотрит на меня, бережно придерживая младенца рукой. Куда делся этот ребенок? Каким образом он отпал от нашего семейного древа? Я сую фотографию в карман и начинаю перебирать украшения, но почти не вижу их. Больно уколовшись застежкой какой-то брошки, я долго сижу, слизывая кровь с пальца.

После ужина Эдди отправляется смотреть телевизор. Бет и я сидим среди нагромождения пустых тарелок и мисок. Она немного поела, недостаточно, но все же хоть что-то. Когда Эдди на нее смотрит, она старается есть. Я беру из миски еще одну, последнюю картофелину и, садясь на место, чувствую что-то твердое в кармане джинсов.

— Что это? — спрашивает Бет, когда я вытаскиваю фотографию нашей прабабки. С тех пор как я спросила ее про Генри, она почти со мной не разговаривает, да и сейчас голос звучит довольно сухо. Но если мне предлагают мировую, я в состоянии это понять.

— Я нашла это в комнате Мередит — это Кэролайн, — объясняю я, протягивая карточку Бет.

Бет изучает снимок, всматривается в юное лицо, светлые глаза.

— Господи, да, это правда она. Я помню эти ее глаза — она была уже совсем старушкой, но даже и тогда они все равно сияли, как серебро. Помнишь?

— Вообще-то, нет.

— Ну да, ты была тогда слишком мала.

— Только помню, что страшно ее боялась! Я ее вообще не воспринимала.

— Правда? Но она никогда нас не обижала. Просто не обращала на нас внимания.

— Да я понимаю. Просто она была такой… старой, — говорю я, и Бет хихикает:

— Можно сказать, древняя. Да уж, поистине из другой эпохи.

— Что ты еще про нее помнишь? — интересуюсь я. Бет откидывается на спинку скамьи, отодвигает тарелку. Ее порция, полкусочка пирога, осталась нетронутой.

— Я помню, какое выражение лица было у Мередит, всякий раз когда она собиралась кормить или одевать Кэролайн. Совершенно непроницаемое. Помню, я всегда думала; у нее, наверное, в голове роятся ужасные мысли, настолько ужасные, что приходится тщательно за собой следить, чтобы на лице ничего не отразилось.

— Ну, а сама Кэролайн? Ты помнишь хоть что-нибудь, что она говорила, делала?

— Дай-ка подумать. Я помню один раз она страшно разволновалась и накричала на служанку — летом, на празднике. Когда же это было-то? Точно не скажу, но незадолго до ее смерти. Ты-то этого не помнишь? Тогда еще устроили фейерверки, а вдоль аллеи висели фонарики, чтобы освещать дорогу к дому?

— Боже! А ведь у меня это совершенно вылетело из головы… Я помню фейерверк, разумеется. И угощение. Но сейчас ты напомнила мне, как Мередит везла Кэролайн в коляске в дом, а она кричала что-то про какую-то ворону… или, постой-ка… что же это было? Не знаешь?

Бет качает головой.

— Это была не ворона, — отвечает она. И в это мгновение сцена из прошлого вспыхивает перед моими глазами. Видно она всегда хранилась у меня в памяти, ожидая только, чтобы Бет о ней напомнила.

Летний праздник в Стортон Мэнор был ежегодной традицией. Обычно его устраивали в первую субботу июля. Иногда мы оказывались там, иногда не успевали, все зависело от школьного расписания. Но мы всегда надеялись, что попадем на праздник — один из редких случаев, когда нам хотелось участвовать в чем-то, имеющем отношение к Мередит. Нам нравились разноцветные огни, музыка, люди в нарядной одежде — усадьба преображалась, становилась другой. В тот год Бет потратила очень много времени на мою прическу. Я горько плакала, потому что нарядное платье оказалось мне мало. Это выяснилось прямо в день праздника. Платье сильно жало под мышками, колючие оборки кусали кожу. Но поменять наряд было не на что, и Бет, желая меня утешить, стала вплетать мне в волосы бирюзовые ленты, пятнадцать или двадцать штук. Концы лент она закручивала и соединяла у меня на затылке в огромный бант.

— Осталась одна, последняя, сиди смирно! Ну вот. Теперь ты похожа на райскую птичку, Эрика! — улыбнулась Бет, завязывая последний бант.

Я в восторге крутила головой и так и этак, а концы лент приятно щекотали сзади шею.

Вдоль аллеи стояли горящие факелы, они чадили, в ночном воздухе пахло парафином. Звук от них был такой, будто на ветру хлопают знамена. На террасе играл струнный квартет, там же были накрыты длинные столы с белыми скатертями и шеренгами сверкающих хрустальных бокалов. В серебряных ведерках для льда на высоких ножках охлаждалось шампанское, и официанты только поднимали брови, когда я вытаскивала оттуда кубики льда и совала себе за щеку. Еда наверняка была превосходной, хотя запомнились мне только блины с черной икрой — я схватила один, сунула в рот, а потом долго плевалась над ближайшей клумбой. Поверх наших голов проносились обрывки взрослых разговоров, сплетни и слухи, которых мы, впрочем, не понимали — никто не обращал внимания на нас, маленьких шпионов, незаметно снующих в толпе.

Среди гостей были наши близкие и дальние родственники, какие-то люди, которых я никогда с тех пор не видела, все, кто хоть что-то представлял собой в глазах местного общества. Фотограф из «Уилтшир Лайф» делал снимки самых красивых женщин и влиятельных мужчин. Крупные дамы с гладкими прическами и лошадиными зубами, в дорогих, но чересчур пестрых вечерних туалетах всех оттенков розового и сиреневого, изумрудного и переливчато-синего. По случаю праздника они нацепили бриллианты — целые булыжники сверкали на их веснушчатой коже. Сад пропитался ароматами их духов, а позже, когда начались танцы, еще и запахом свежего пота. Мужчины были в черных галстуках. Отец все время теребил воротничок и широкий блестящий кушак. Он не привык к твердым уголкам и к слоям ткани на поясе. Вокруг факелов вились мошки, как искры над костром. Над лужайками разносились голоса и смех, сливаясь в ровный гул, становившийся все громче по мере того, как росло количество пустых бутылок. Шум стих, только когда начался фейерверк, и мы, дети, как зачарованные глядели в бархатно-лиловое небо, озарявшееся разноцветными огнями.

Чтобы обслуживать гостей наняли целую команду прислуги: сомелье, отвечавших за напитки; поваров, оккупировавших кухню; официанток, разносивших на подносах горячие канапе; спокойных и невозмутимых старших официантов, распоряжавшихся в доме, — они любезно направляли людей в туалеты на первом этаже, не пуская зевак в жилые комнаты. На одну из таких безымянных представительниц обслуживающего персонала обрушилась тогда Кэролайн, внезапно и необъяснимо. Она сидела в своем кресле на балкончике первого этажа, достаточно близко к террасе, чтобы слышать музыку, но при этом в укромном уголке, не на виду. Люди подходили, чтобы засвидетельствовать ей свое почтение, опасливо склонялись, как бы не желая возвышаться над ней, и откланивались, как только позволяли правила приличия. Некоторым Кэролайн благосклонно кивала на прощание, других просто игнорировала. А потом к ней, мило улыбаясь, подошла официантка, предложила взять что-то с подноса.

Она была темноволосая, это я хорошо помню. Совсем молоденькая, наверное, ей даже не было двадцати лет. Мы с Бет приметили ее еще раньше и запомнили, так как с завистью обсуждали ее волосы. Кожа у нее была темно-оливковой, а через плечо девушка перебросила великолепную косу, черную и блестящую, как чернила. Аккуратная, округлая фигурка и аккуратное округлое лицо с темно-карими глазами и высокими скулами. Может, она была испанкой или гречанкой. Бет и я оказались тогда рядом, потому что буквально ходили за ней по пятам. Она так нам нравилась, казалась невероятной красавицей. Но вот Кэролайн увидела девушку, глаза у нее округлились, а челюсть отвисла — так что рот превратился в черную, безгубую дыру. Я была совсем рядом, потому и заметила, что она вся трясется, увидела и тревогу на лице официантки.