1917, или Дни отчаяния - Ян Валетов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– И никогда не проигрывали? – спрашивает Никифоров.
– Никогда. Я всегда оставался в плюсе. Знаете, для большинства игроков есть универсальное правило – нужно вовремя остановиться. Я не умел тормозить, меня несло, за игровым столом я сходил с ума и был готов делать любые глупости, но мне баснословно везло. Я вообще крайне везучий человек. Не стану утверждать, что Бог меня любит, но он явно ко мне неравнодушен. Война вынесла меня к вершинам, революция, которую я так желал и приветствовал, не съела, а лишь изжевала – да выплюнула. Разве это не везение?
Он невесело посмеивается.
– Лишенный всего состояния, выброшенный умирать подальше от родины, я за пару лет стал одним из уважаемых банкиров Европы, заплатил по чужим счетам и снова поднялся вверх. Разве это не поцелуй удачи? Я жил на полной скорости, Сергей Александрович. Я за свои годы сделал и пережил столько, что на десять жизней хватит! Да – я игрок, да – я любитель женщин! И пил я часто не зная меры, и играл рискованно… Но никто и никогда не расскажет вам, что я сдался на милость судьбе! Четырнадцатый год был очень тяжелым для меня. Я до сих пор вспоминаю его с дрожью…
1914 год. Украина. Имение «Вольфино». Весна
Управляющий встречает Мишеля на пороге родительской усадьбы.
Украина. Бахмут, соляные копи
Катится по дороге коляска – в ней Терещенко и другой управляющий.
Терещенко инспектирует соляные шахты.
Едет вниз клеть.
Михаил с сотрудниками в большом форменном картузе и плаще проходит по огромной соляной пещере.
Украина. Имение Федора Терещенко «Червоное»
Михаил и Федор Федорович обнимаются у мастерских. Дорик перемазан в саже и масле. Терещенко смеется. Брат ведет его по своим владениям – по кузнице, по механическому и сборочному цехам, по пылающей жаром литейке, по моторной мастерской…
Вечер.
Братья сидят в той самой гостиной у камина с бокалами коньяка в руках. Федор Федорович рассказывает что-то кузену, оживленно жестикулируя. На стенах гостиной – фотографии самолетов и детей Дорика. На специальной полке модель «Ильи Муромца» – самого большого самолета в мире на тот момент, построенного на деньги Терещенко. Множество самых разных фото, но нигде нет изображения жены.
– Думаю, что самая удачная модель у меня, – говорит Федор Федорович, смакуя выпивку. – Это дешевле, чем покупать «фарманы». Мне достаточно двигателя, а планер, шасси и все рулевое мы сделаем прямо здесь, в Червоном. Ты сам видел, с моим оборудованием и людьми – это раз плюнуть! Армия выиграет вполовину!
– Я впечатлен, – Терещенко качает головой. – И сколько машин ты можешь делать за месяц?
– Сейчас? Думаю, три. Если получу заказ и заранее куплю все нужное, найму дополнительно людей… До десятка. Мы разрабатываем новые модели, более скоростные, с улучшенным управлением, для них понадобятся мощные моторы 45–50 сил как минимум, но быстрее в небе никого не будет! Но делать это без военного заказа… бессмысленно. Для летных школ достаточно и нескольких штук в год. А вот для армии, для войны… Скажи мне, Мишель, – Дорик прикуривает сигару, – ты доже думаешь, что война неизбежна?
– В последнее время все говорят об этом…
– О да… – смеется Дорик. – Об этом даже в нашем киевском болоте говорят. А ты что думаешь?
– Думаю, что такое может случиться. Когда все говорят о войне, сама война – это только вопрос времени.
– Слишком много нерешенных вопросов, – говорит Федор Федорович с грустью.
– Я бы сказал – слишком много противоречий в интересах, – Терещенко тоже раскуривает сигару и выпускает сизую струю густого дыма. – И амбиций. Никто не хочет договариваться. И прежде всего – мы. Все ждут выгоды от конфликта.
– И, что любопытно, мне тоже выгодна война, – кивает Дорик. – Война – это потребность в самолетах. А самолеты – это я. Вот такие дела, кузен дорогой…
Открывается дверь. На пороге темноволосая, стройная женщина лет двадцати пяти. Строгое платье, ровная спина, поднятый подбородок. Глаза в глаза, взгляд не отводит, смотрит колюче, словно ждет чего-то неприятного, но при этом улыбается.
– Давно хотел вас познакомить!
Дорик встает, Мишель тоже.
– Это Любовь Александровна Галанчикова, Миша. Мой летчик-испытатель.
– Весьма рад, Любовь Александровна.
– Наслышана, Михаил Иванович.
Терещенко целует Галанчиковой руку.
Дорик подвигает к камину третье кресло. Заботливо помогает женщине сесть, поправляет шаль, наброшенную на плечи.
В его движениях сквозит нежность. Их руки соприкасаются на долю секунды, и Федор Федорович садится на место.
Терещенко смотрит на каминную доску, на фотографии, на модель «Ильи Муромца» и переводит взгляд на кузена. Тот виновато улыбается и едва заметно разводит руками – мол, что поделаешь…
1914 год. Украина. Киев
Терещенко на заседании попечительского совета городской управы.
Он за столом с супругами Ханенко.
Он в ложе Киевской оперы вместе с Дориком.
Консерватория. После выступления оркестра вышедший на сцену городской чиновник говорит о вкладе Михаила Ивановича и его семьи в строительство Консерватории.
Терещенко стоит в ложе, публика аплодирует.
Поздняя весна 1914 года. Москва
Вот уже автомобиль с Терещенко за рулем едет по улицам Москвы. Михаил входит в резиденцию генерал-губернатора. Деловой прием в разгаре – Терещенко, Гучков и еще один невысокий человек с бородой, во внешности которого едва заметно прослеживаются восточные корни, беседуют, стоя чуть в стороне.
Конец весны 1914 года. Петербург. Издательство «Сирин»
Терещенко с сестрами в помещении издательства «Сирин». Вместе с ними Белый и Блок. В комнате полно людей богемной наружности – здесь весь литературный цвет столицы: поэты с подругами, поэтессы с друзьями, пьяная литературная братия создает самую настоящую салонную обстановку. В центре действа не Михаил, хотя у него в руках только что напечатанные тетради с романом Белого «Петербург» – в центре Пелагея с Елизаветой. Весь стол завален сигнальными экземплярами. Везде шампанское – полные, пустые и полупустые бутылки. В углу двое молодых поэтов с платками на цыплячьих шеях хлещут из горлышка коньяк.
Елизавета и Пелагея счастливы, глядя на все это непотребство – у них сверкают глаза, разрумянились щеки. С ними флиртуют, на них смотрят восхищенными глазами! Терещенко курит, сидя на подоконнике под открытой форточкой. Курит и улыбается в усы.
Рядом с Пелагеей крутится Саша Блок.
Пелагея выходит в дамскую комнату, бросив на Блока откровенный взгляд. Блок было спешит за ней, но в коридоре его останавливает Терещенко.
– Саша, погоди…
Блок смущен, словно его поймали на месте преступления.
– Давай-ка сначала я… – говорит Терещенко мягко. – Деликатная ситуация, не так ли? Подожди в комнате. Выпей пока. Я скоро.
В туалетной комнате полумрак, Терещенко оглядывается, входит внутрь и запирает за собой дверь.
– Пелагея…
Слышно, как она дышит, но ни слова в ответ.
– Ты взрослая женщина, и я не имею право вмешиваться в твои дела.
Терещенко некоторое время молчит, обдумывая, что и как правильнее сказать.
– Кто угодно, – наконец-то произносит он. – Кто угодно, но только не он.
– Потому что он твой друг? – спрашивает сестра.
Ее скрывает густая тень, голос у нее напряженный, злой.
– Нет.
– Потому, что он женат?
– Нет, сестрица. Не потому.
– Объяснись.
– Есть отношения, которые никуда не ведут, – начинает Михаил. – А есть, которые ведут в никуда. Я хорошо знаю Сашу. Он хороший, он талантливый, но отношения с женщинами – это не его конек. У него все так сложно, что нельзя не запутаться. Если ты хочешь остаться с ним друзьями, не приближай его.
– Ты так похож на мать… – говорит Пелагея. – Ты тоже думаешь, что имеешь право давать советы и руководить чужими жизнями… Вы же все вокруг калечите. Ну, она-то неспособна ничего понять про чувства, а ты? Ты зачем это делаешь?
– Я не руковожу твоей жизнью, сестрица…
– Нельзя трогать чужое, Мишель. Со своей жизнью разберись. Я жить хочу, я любить хочу. Мне скоро тридцать, понимаешь? Что мне, сидеть и ждать, пока вы с маман выберете мне мужа или посоветуете любовника? Может, хватит мне влажные сны смотреть? Может, я сама справлюсь?
– Ты взрослый человек, Пелагея…
– Тогда выйди вон, Мишель и дай мне умыть лицо…
– Ты плачешь? Прости…
– Выйди вон, наконец… – говорит она звенящим от напряжения голосом. – И больше никогда… Слышишь, никогда, не давай мне советов по этому поводу.
Терещенко выходит и закрывает за собой дверь.
В коридоре накурено. Возле вешалки целуются два молодых литератора в шейных платках. Они пьяны настолько, что не замечают прошедшего мимо Михаила.
Заседание Государственной Думы
