Казанова - Эндрю Миллер

Конечно, Гудар прав — чтоб его черти взяли, чтобы морские чудища разорвали его мозг и вытащили через нос! Их обоих всегда выручали природный ум и быстрые ноги. Они не боялись темных дыр и углов жизни и заходили туда, где не встретишь людей из общества. Да, у них много общего. Шевалье всегда подозревал, что у Гудара не было родителей и он появился на свет, словно зачатый спертым воздухом снятого на час гостиничного номера. Но и сам шевалье не знал своих истинных предков — мать, готовая на все, у него, конечно, имелась, но отцом мог быть кто угодно — дож, дьявол или просто mangiamarroni[20] — завсегдатай театров, где танцевала Дзанетта. Генеалогическое древо говорит человеку, кто он такой и кем, по всей вероятности, станет, а они были его лишены, и потому им пришлось создавать себя самим и выстраивать свою жизнь. Гудару это удалось разве что отчасти — тело мужчины и голова шиншиллы, вот кто он такой. Но Казанова сумел преуспеть, и в свое время его выдумки отлично сработали. Быть может, даже слишком хорошо. В нем было все, в чем нуждалась знать, одетая в шелка: он легко приспосабливался, схватывал смысл происходящего с полуслова, и в нем сверкали искры таланта. Подобно венецианскому каналу, он притягивал других своими пороками и налетом грязи. Что же. Прекрасно. Долгие годы успех сбивал его с пути, и он не был готов к поражениям. Везение, аплодисменты мира, но сейчас…

Что-то зашелестело у него на коже около бедра. Казанову это не встревожило — ощущение было смутным, каким-то отдаленным, а насекомых при случае можно вытерпеть, впрочем, как и людей. Завтра они уберут и вычистят комнату, подумал он, и найдут новую солому для матрасов. Не повесить ли на стены картины? Новая жизнь. Джек Ньюхаус. Человек из народа.

глава 4

Они отправились на работу спозаранку, в такой же тьме, как и прошлым вечером. Пожалуй, было даже темнее — в эту пору фонари еще почти не зажигали. Светилась металлическая жаровня в каморке у привратника, да мимо торопливо прошел священник с мальчиком, державшим в руке фонарь, и просачивался свет из полуподвала, где мелькали фигуры людей у залитых кровью столов. Но рабочие не могли разглядеть друг друга, пока не добрались до закусочной. Они позавтракали остатками вчерашнего ужина, а супа в котлах поварихи осталось не меньше, чем в прошлый раз. Можно подумать, что они все время наполнялись, будто в сказке.

Утром никто не пел и не разговаривал. Рабочие ели, хлюпая ложками, и от этого звука возникало впечатление, что сотня людей пробирается по заболоченному полю. Отчего они так покорны, принялся размышлять Казанова, почему никто из них не заберется в роскошный дворец, не прирежет какого-нибудь жирного банкира и его жену, не напьется на радостях бренди и не заест фисташками? Что бы ждало убийцу? Или ссылка на плантации, или душные трюмы? Чего же они все боятся? Суть в том, решил шевалье, пощупав выросшую на подбородке щетину, что у них нет ни вожаков, ни единства, и они сами себя не знают. Они счастливы, когда им не грозит голодная смерть, а ни о чем другом просто не думают. Неудивительно. Ведь всего несколько дней назад на Стоункаттер-стрит нашли обнаженную и умершую от голода женщину. Говорят, что в Лондоне каждый месяц из домов выбрасывают по двадцать голодных трупов. И это в городе, где карета лорда-мэра чуть не ломится от золотых украшений и упряжка из шести отличных лошадей с трудом может протащить ее по грязи.

Они еще не начали тянуть канаты, а по спине у него заструились огненные нити. Казанова собрался с духом и вспомнил о чудесах выносливости, поражавших общество. Да и как забыть Зульцбах и знаменитую игру в пике с Д'Энтрежю-дю-Пеном? Они вдвоем провели за игорным столом свыше сорока часов и справляли малую нужду в горшки, которые им подносили прямо к столу, и лишь на следующий день они поели холодного супа из креветок. Игра закончилась, когда Д'Энтрежю, выкладывая очередную проигрышную карту, без чувств рухнул на стол. Лакеи вынесли его, и два дня его никто не видел. Ну, а сам Казанова не просил ничего, кроме легкого рвотного лекарства у врача в казино, и, отдохнув три часа, смог присоединиться к компании обедавших. Какое впечатление произвел он тогда на эту милую малышку, мадемуазель Сакс! Жаль, что дело было в такой дыре, как Зульцбах.

Его руки ослабели, как у ребенка. Но гордость заставляла его не отпускать канат. После двух часов работы его мозоли стерлись и между пальцами проступила кровь, но он лишь усмехнулся, стиснул зубы и с удвоенной энергией взялся за дело. Даже сейчас, выбиваясь из сил, будто святомученик на полпути к мученичеству, неспособный даже сглотнуть слюну, он то и дело украдкой поглядывал на Рози О'Брайен. Ему всегда нравились молоденькие ирландки. Одну из них он некогда продал королю Франции, а Буше написал ее портрет.

На третий день он наполнял корзины, стоя под небом цвета жареной свиной печени, и прикоснулся к Рози своей большой, разодранной рукой. Ее ладонь была шершавой, точно черепаший панцирь. Он томно вздохнул, совсем как в гостиных рококо или на прогулках в саду рядом с дворцом. Как трудно перестать играть роль, к которой он привык за долгие годы! Инстинкты консервативны, их нельзя изменить в одночасье, и, похоже, они уже стали частью его «я». Он подумал, что и при полной свободе все равно бегал бы по кругу, как отпущенная на волю такса.

На пятый день на мосту погиб рабочий.

Он работал в новом кессоне, возводя водонепроницаемую перемычку. Раздался крик — может быть, завопил он сам или друг предупредил его о грозящей опасности, когда деревянная оплетка внезапно вмялась внутрь под давлением воды. Два деревянных столба нелепо завертелись в воздухе. Рабочие бросились к парапету и поглядели вниз, в воду, где после короткого всплеска все снова стихло. Они спустили лодку, та стала рыскать среди дрейфующих деревянных обломков. Никаких следов пострадавшего видно не было. Рабочие не умели плавать, и на мосту не нашлось никого, способного поверить, что он спасся. Лодка десять минут кружила по реке, гребцы тыкали веслами плавучий мусор. Потом кто-то окликнул их, и они вернулись к причалу. Милн стоял у стола, на котором лежали планы, прижатые камнями от ветра. Лицо молодого архитектора побледнело от потрясения, как будто он получил выговор. Подрядчик с палкой в руке загнал рабочих на места, а собака не отставала от него ни на шаг. Мозолистые ладони сомкнулись на не успевших остыть инструментах. Казанова услышал негромкий плач то ли мальчика, то ли женщины. Он не стал оборачиваться и не знал, кто это плачет, словно гибель рабочего была не личным горем, а скорбью всех, строивших мост. На другом, большом Лондонском мосту по-прежнему ехали повозки, а в воздухе клубился дым от листьев, сожженных в садах Капперс на южном берегу. К вечеру на стройке решили, что течение отнесло труп к Гринвичу или в море. О погибшем забыли, как будто эта память, подобно его бренному телу, скрылась в незримых потоках.