Дражайший плут - Элизабет Хойт

и промокнула кисточку. — Разумеется, вам придется мне позировать и не один час сидеть смирно.

Валентайн издал непристойный звук.

— Позировать ради портрета — это очень утомительно. Знаете ли, с меня писали портрет аккурат этой зимой. Клянусь, болван пририсовал мне двойной подбородок!

— Это потому, что вы все время вертелись, — едко заметила Эва, сняла тканый покров с коробки и обнаружила белого голубя, который, опасливо моргая, смотрел на нее из деревянной клетки. — Что это?

— Голубь, — как-то сдавленно прозвучал его голос из дальнего угла комнаты. — Вы уже успели испортить себе глаза? Я увидел его на рынке по пути сюда и велел носильщикам остановиться, чтобы купить его для вас.

Эва в недоумении смотрела то на голубя, то на герцога.

— И что мне делать с ним?

Герцог выпрямился. На полу у его ног в беспорядке валялось несколько ее книг.

— Ворковать с ним, кормить его, петь ему песни — не знаю. Что обычно делают с голубем в клетке?

— Понятия не имею.

Он пожал плечами и продолжил складывать ее книги в башню, которая уже грозила обвалиться.

— Если он вам не нравится, можете отдать его кухарке — пусть запечет в пироге.

Эва устало покачала головой.

— Я не могу есть ручного голубя.

— Почему? — искренне удивился маркиз. — Уверен, на вкус он ничуть не хуже мясных. Я так очень люблю пирог с голубиной начинкой.

— Да потому…

К счастью, в кабинет вошла горничная, и Эве не пришлось объяснять герцогу, что безнравственно убивать птицу, которая предназначена в домашние питомцы. На огромном подносе стоял чайник, лежали бисквитные пирожные в апельсиновой глазури. Тесс, ее кухарка, знала предпочтения Валентайна!

Феба кивком головы велела горничной поставить поднос на низенький столик, затем подошла к кушетке, перед которой он стоял.

— Садитесь, выпьем чаю.

Он раскинулся в кресле напротив и, осмотревшись, нахмурился.

— Кушетка совсем выцвела. Позвольте, я куплю вам новую?

— Нет, — ответила Эва спокойно, но твердо.

В обращении с Нейпиром твердость была необходима, иначе завалит неожиданными — и зачастую странными — дарами.

Он обиженно развел руками.

— Что же… Продолжайте любоваться этим уродством.

Она наблюдала за ним, передавая чашку.

— Вы не в настроении.

Он вдруг одарил ее одной из своих искренних улыбок — мальчишеской, от уха до уха, с ямочками на обеих щеках — улыбкой, от которой щемило сердце, а ее в особенности.

— Неужели я замучил вас своими злыми шутками, моя дорогая Эва? Умоляю, простите меня.

Она сделала глоток чаю.

— Хорошо, но только если вы расскажете, что вас беспокоит.

Он поставил свою трость-меч сбоку от кресла.

— Мои механизмы и труды уже должны вовсю приносить чудесные спелые плоды, а ничего и нет.

— Иногда я думаю, что для вас же было бы лучше, если бы не все делалось по-вашему, — воскликнула она весело.

— Правда? — Он бросил на нее мрачный взгляд. — Но, дорогая, меня это просто приводит в бешенство. А вы знаете, каков я в гневе.

Она отвела взгляд. Ее бил озноб, хотя в комнате было тепло. Валентайн мог изображать кого угодно: денди или недотепу, если ему было угодно, — однако те, кто недооценивал герцога вследствие его манер, весьма рисковали. И потом весьма сожалели.

— Это из-за того одолжения, которое я вам сделала? — осторожно поинтересовалась она.

— Возможно. — Он резко придвинулся к столу и схватил бисквитное пирожное. — Шестеренки стучат, колесики крутятся, часики тикают. Однажды, моя дорогая Эва, я буду править этим городом… нет, этим самым островом. И попомните мои слова — не найдется в мире правителя мудрее!

С этими словами он сунул пирожное в рот и улыбнулся.

Кому-нибудь могло бы показаться, что у него смешной вид — с крошками апельсиновой глазури в уголках рта — и что он строит воздушные замки. Но Эва-то знала, потому что видела истинную силу воли герцога Монтгомери. И от этого видения едва уцелела.

Глава 8

Назавтра, с утра пораньше, Феба кралась коридорами Уэйкфилд-хауса. Проходя мимо гостиной, слышала, как горничная выметала золу из камина, но за этим исключением поблизости не было ни души. Что ей и было нужно.

Днем от нее ни на шаг не отходила охрана, приставленная Максимусом, а ей всего лишь хотелось улучить момент побыть одной. Наедине с собой она чувствовала себя свободной, как когда-то.

Вспомнив, что стремление к свободе стоило ей Тревельона, она остановилась. Не лучше ли теперь, когда полностью ослепла, ей научиться принимать свою несвободу — свою клетку? Вероятно, она по глупости отказывалась принимать простой факт: слепота накладывает на человека определенные ограничения, — но сейчас уже почти смирилась. Ничего не поделаешь — она вынуждена на кого-то полагаться, выбирая себе наряды или пытаясь сориентироваться в незнакомой обстановке. Ей требуется помощь, чтобы отыскать еду на столе и не ткнуться пальцами в чью-нибудь тарелку. Она больше не может читать сама, не видит игру актеров на сцене театра, не может любоваться живописью, а только слышит восторженные отклики.

А еще она никогда не увидит улыбку Тревельона.

Неужели ей придется насовсем отказаться и от прогулок?

Разве стремление к свободе не нормальное явление? Разве не рвется на свободу каждое человеческое существо независимо от обстоятельств?

В прошлом Максимус держал ее в клетке — пусть так, зато теперь, поняла она, ее решимость покончить с ограничениями сделалась сильна, как никогда, вероятно потому, что за это время она стала взрослой.

Вероятно, просто натерпелась по горло.

Покачав головой, Феба продолжила путь по коридору, натолкнулась на стол — его что, передвинули? — но удержалась на ногах, сумела-таки добраться до двери черного хода и открыла ее. Птицы громко приветствовали новый день. Воздух был свеж, еще хранил прохладу едва отступившей ночи, а стоило Фебе ступить в траву, как подол платья вымок от утренней росы.

Феба радостно вздохнула. Целая вечность прошла с того дня, как она совершила паломничество в конюшни. Пусть верховая езда теперь не для нее, но даже хотя бы побывать в конюшне: услышать глухой перестук копыт в сене, тихое ржание, почувствовать запах лошадей и навоза — для нее было счастьем.

Разумеется, Тревельон не одобрил ее затею отправиться в одиночку — пусть даже в столь прозаическое место, как конюшни Уэйкфилд-хауса, — и настоял на том, чтобы ее сопровождать, чему в начале их истории она яростно противилась, но потом…

Феба вздохнула, порхая среди своих цветов, касаясь ладонью влажных бутонов, и капли росы осыпали ее словно дождем. В утреннем воздухе аромат роз был сладок и свеж. Совсем недавно она радовалась обществу Тревельона: он, кажется,