Ночь с открытыми глазами - Николай Валентинович Худовеков

было, как они поеживаются от водяной «метели». А подальше внизу начинался песчаный пляж, над скамейками которого горели лампы дневного света. Берег протянул в море длинные «руки» эстакад: пройдись по мостику метров с полсотни и слезай по лесенке в чистую воду, потому что у самого берега обычно бывает грязно. Еще дальше поблескивали редкие огоньки прибрежных строений, возле одного из них (Женя слышала здесь это интересное выражение) т о л п и л о с ь.

— Черт, скамейка была здесь, — заметил Анатолий, — убрать догадались. Постоим? Стихи еще послушаете?

— Пожалуйста.

Он читал, она вежливо хвалила. Он снова читал… Наконец спросил с досадой в голосе:

— Почему вам не нравится?

— С чего вы взяли, что не нравится?

— Чувствую по вашей реакции.

— Нет, видите ли, просто как-то… Их под особое настроение читать надо. Стихи, может быть, и неплохие, только все время какие-то «тусклые слезы».

— Надоедает?

— Вообще, тоску наводит. Вы меня извините…

— Чего ж извинять. Настрой у нас с вами, конечно, разный. Вы обронили золотую каплю истины, сказав, что у вас еще «все впереди». Еще не было разочарований в жизни, и ничего. Я прав? Дай бог, чтобы вам подольше хватило того оптимизма. А ведь вы стоите на пороге… Вы как будто говорили, что собираетесь в университет?

— Да.

— И почти уверены, что попадете?

— Почти уверена, что нет. Конкурс был для школьников — «проходной балл». Провал.

— И как же вы встретили эту свою первую жизненную катастрофу?.. Погодите, кажется, я начинаю вас понимать. Вы потерпели первую неудачу в журналистике и прилетели сюда, чтобы отыграть у жизни пропущенную шайбу? Манящий сюжет, неизвестная страница войны, опишете, опубликуете, самоутвердитесь…

Женю всегда злило это слово — «самоутвердиться», оно ей казалось синонимом приспособленчества. И все-таки сейчас она почувствовала, что Анатолий, похоже, попал в точку. Главным для нее в этой истории были, конечно, взволнованные слова Гомонка: «Люди не все знают…», но где-то с краешку билась и та самая мысль, на которую сейчас намекал ее собеседник.

И ей не нравилось, когда ее так вот «начинали понимать». Она оборвала разговор. Анатолий, однако, не унимался:

— А если опять неудача? Как вы ее встретите? Что день грядущий вам готовит?

— Мне как-то сделали открытие, — заметила Женя, — что жизнь — это… автобус. Одни уселись где хочется, другие — где придется, кто стоит, кто прицепился и висит. У тех, кто стоит и висит, разное к этому отношение. Одни злятся про себя на тех, кто сидит, другие смирились, третьи считают, что так в порядке вещей. Значит, этика. Наиболее сознательные сами уступают удобные места, в этом они находят и смысл, и удовлетворение.

— Автобус?.. Образное сравнение.

— Образ очень легко разбить, — не без яда вставила Женя. — Выпускать на линию больше автобусов — и каждый устроится так, как ему удобно. Да вот, в вашем городе мне ни разу не пришлось тесниться в автобусе, даже когда ехала сюда из аэропорта… Кстати, я все забываю спросить: вы долго были тогда на «зеленом ковре» у своего редактора?

И в упор взглянула на него. Анатолий, однако, не смутился.

— Долго, — сказал он. — Я знаю, пока меня не было, с вами разговаривал мой брат. Он случайно зашел ко мне в редакцию, сам он на буровой работает… Розыгрыши — его страсть. Может быть, я ему зря рассказал про вас… Мы из-за того розыгрыша с ним уже поругались, очень прошу, извините нас обоих.

— Охотно, если вы растолкуете, для чего это ему потребовалось.

— Он хотел…

— Разыграть и отвадить. Я это почувствовала.

— Я его не поддерживал. Он не хотел, чтобы вы продолжали свою разведку. Для нее, — говорит, — для вас то есть, хороший сюжетик и все, а придется людям старое белье ворошить; если этим еще кто-нибудь заинтересуется, пойдет, значит, по вашим следам. Вы вдумайтесь: это ведь тоже этическая проблема. Стоит ли вкладывать персты в старые язвы для того, чтобы самоутвердиться. Погодите, не перебивайте. Вы сегодня были у Николая Трофимовича Авдеенко. Это наш отец…

— Я поняла. Он мне показывал вашу фотографию.

— …и, конечно, не узнали у него никаких подробностей, как и у Джани-заде, с которым вы тоже, конечно, беседовали.

— С вашим отцом я разговаривала совсем о другом. И, позвольте, какие «язвы»?

— В том-то и дело, что если вы напишете о подробностях боя, могут всплыть другие подробности. Отец как-то намекал нам с Виктором… Насколько мы его поняли, есть тут одна тонкость. Она касается только одного из них, тех, кто участвовал в бою, а молчат все, которые остались в живых. Больше я ровным счетом ничего не знаю.

«Не эту ли тонкость хочет раскрыть Сардар?» — подумала Женя. А вслух сказала:

— Темно и непонятно. Отец один, тайна одна, сыновей двое. Один сын старается меня оттолкнуть от нее подальше, другой — наоборот, заинтересовать.

— При чем тут заинтересовать? — резко ответил Анатолий. — Это вы заинтересовали немного меня, как человек, — извините, конечно. Виктора я не поддерживаю, потому что не отношусь серьезно к его опасениям. Очень мала вероятность, что тайна касается нашего отца, а до Джани-заде и других какое мне дело… Виктор иначе думает. Вот вы идете напролом, а я уже размышляю: как он прореагирует, если узнает, что вы были у нашего отца. Он скажет: ее, конечно, послал Джани-заде младший…

7

Паукин остановил мотоцикл, хотел вытереть пыльное, разгоряченное лицо рукавом — стало еще хуже, потому что гимнастерку, мокрую от не успевшего сойти дневного пота, всю, с рукавами, уже облепил этот серый нестряхивающийся песок. Длинное, приземистое саманное здание, четыре угла которого остро выступали наружу, «слепое» с одной стороны (все окна выходили внутрь, на объект) — так выглядел «каравай», барак для охраны. Было уже темно, единственный прожектор с вышки тускло проглядывал два других барака, побольше, — там жили заключенные. Еще дальше, во мраке, виднелся остов неразличимых очертаний — будущий завод.

Строился он медленно, война немного взвинтила темпы, но теперь все остановилось, замерло. И в людях — Паукин чувствовал это по их лицам, когда обходил бараки или шеренги выстроенных на поверку — тоже что-то замерло, затаилось, приготовилось… к чему?

Со стороны бараков для заключенных доносился глухой шум. Паукин посмотрел на часы: десять минут прошло уже после отбоя. Неужели что-то почуяли? Бегом бросился к себе.

Караульный боец, вытянувшись, доложил:

— Товарищ сержант, так что рвутся до вас, делегаты.

— Что за делегаты? Почему после отбоя шумят, почему порядок нарушаете? — Когда Паукин так кричал, лицо его становилось страшным из-за круглых расширенных глаз, а тут еще «маска» из пыли… Караульный невольно попятился. — Я говорю, почему заключенные нарушают порядок? — повторил Паукин уже спокойнее. — Что такое?