Римские рассказы - Альберто Моравиа

Наконец, когда умолк аккордеон, я не раздумывая - возможно, именно потому, что слишком долго раздумывал перед этим - наклонился над столом и сказал Серафино:

- Послушай, в чем дело?.. Тебя пригласили отпраздновать мое освобождение, а ты не пьешь, молчишь все... Тебя огорчает, что я не за решеткой?

- Ну что ты, Луиджи, - ответил Серафино, - о чем ты говоришь? Просто у меня немного болит живот. Вот и все.

- Нет, - настаивал я, - тебе это не по душе... Пока меня не было, ты увивался за Сестилией, и теперь ты недоволен, что я вернулся... Вот в чем дело!

Я повысил голос, но про себя думал: "Пока еще я только разбегаюсь, но мне нужно взлететь, как взлетает самолет, набирающий высоту... Если я не взлечу, все пропало".

Все сразу замолкли и с удовольствием смотрели, как я наседаю на Серафино. Я заметил, что гладкая, безбородая рожа Серафино даже не побледнела, а как-то посерела. Тогда я еще больше перегнулся через стол, схватил его за рубашку и свирепо сказал:

- Оставь Сестилию в покое, понял? Оставь ее в покое, потому что мы с ней любим друг друга.

Серафино взглянул на Сестилию, словно ожидая, что она опровергнет меня. Но эта ведьма только сокрушенно потупила глаза. А Джулия схватила Серафино за рукав со словами:

- Идем, Серафино... Пошли отсюда.

Бедняжка старалась извлечь выгоду из создавшегося положения и пустить воду на свою мельницу.

Пробормотав что-то невнятное, Серафино поднялся и сказал:

- Я ухожу... Я не желаю, чтобы меня оскорбляли.

Джулия тоже вскочила и радостно воскликнула:

- Я тоже иду!

Но Серафино остановил ее:

- Оставайся... Ты мне не нужна.

Он взял пиджак и пошел к выходу.

Парни смотрели на меня, ожидая, что я теперь сделаю. А брат Джулии сказал:

- Он уходит, Луиджи... Чего ты ждешь?

Я поднял руку, словно говоря: "Спокойно", и подождал, пока Серафино выйдет из остерии. Потом бросился следом за ним. Я догнал его на бульваре делле Муре Аурелие. Он шел один по темной улице - огромный, высокий. Мне опять стало страшно. Но раз уж я решил! Я подошел к нему, схватил его за руку и, переводя дух, сказал:

- Погоди, мне надо с тобой поговорить...

Я почувствовал, что рука у него толстая, но дряблая и словно без мускулов. Он поупирался, но дал затащить себя в темную нишу в стене. Ой, мамочка моя, помоги! Мне было по-настоящему страшно. Но я все-таки прижал его к стене и, замахнувшись ножом, заявил:

- Сейчас я тебя зарежу.

Если бы в эту минуту он схватил меня за руку, я моментально был бы обезоружен. Я твердо решил, что скорее дам себя обезоружить, чем совершу какую-нибудь глупость. Но я вдруг почувствовал, что Серафино сползает вдоль стены.

- Мамочка моя... - пролепетал он, как идиот.

Это были те самые слова, которыми я только что пытался подбодрить себя. Он смотрел на меня растерянно, и я понял, что одержал над ним верх.

Я опустил нож и сказал:

- Ты знаешь, что я сделал с Джино?

- Да.

- Ты знаешь, что я могу сделать то же самое с тобой и уже без шуток?

- Да.

- Тогда оставь в покое Сестилию.

- Но я с ней даже не вижусь, - сказал он, несколько приободрившись.

- Это еще не все, - заявил я. - Ты должен в ближайшее время узаконить свои отношения с Джулией... Понял?

Я снова замахнулся на него ножом.

- Я сделаю это, Луиджи, - ответил он, дрожа всем телом, - только отпусти меня.

- Помни, - повторил я, - если ты не женишься на Джулии, я тебя убью. Не сегодня, так завтра, но убью.

- Я женюсь на Джулии, - обещал он.

- А теперь позови ее, - приказал я.

Он сложил руки рупором и закричал:

- Джулия! Джулия!

Бедняжка примчалась со всех ног.

- Серафино хочет поговорить с тобой, - сказал я. - Ну идите... А я вернусь в остерию.

Они ушли вместе, я посмотрел им вслед и затем вернулся на террасу.

Я был весь в поту и едва стоял на ногах - совсем как Серафино, когда я замахнулся на него ножом. Но ребята встретили меня аплодисментами:

- Да здравствует чемпион!

Террибили заиграл на аккордеоне самбу, ребята опять стали паясничать, а Сестилия тихо сказала мне:

- Потанцуем, Луиджи.

Мы пошли танцевать, и она шепнула мне:

- Ты вправду поверил, что я тебя больше не люблю?

Я сделал круг пошире, отвел ее в темный угол и там поцеловал. Так мы помирились.

На следующий день я подумал, что Серафино, наверно, уже забыл о своем страхе. Но войдя в бар, я увидел, что он смотрит на меня с ужасом.

Он предложил мне выпить и сказал:

- Давай помиримся, а? - А потом принялся рассказывать о себе и о Джулии и всякими намеками давал мне понять, что они решили пожениться. Я почти не верил своим ушам: Серафино женится, испугавшись меня! Мне хотелось сказать ему: "Опомнись, будь посмелее, или ты не видишь, что мы сделаны из одного теста?" Но я не мог этого сказать: я был хулиган, из тех, кто носит в кармане нож и может любому набить морду. Серафино верил в это так же, как и все прочие.

И они поженились, и меня пригласили на свадьбу, а брат Джулии сказал, что это целиком моя заслуга. Потом настал мой черед жениться. Всю эту историю я затеял из-за Сестилии и теперь должен был доказать, что это действительно так. Мне совсем не хотелось жениться на Сестилии, хотя бы уже потому, что в мое отсутствие она строила глазки Серафино. Но мне некуда было податься. Когда мы поженились, к нам зашел Серафино с Джулией, которая уже ждала ребенка. Бедняга обнял меня и сказал:

- Молодец, Луиджи.

"Молодец, - подумал я, - черта с два!"

Но ножа я больше с собой не ношу.

Транжира

Все наши размолвки с женой происходили из-за денег.

Я держал лавку, где продавались плиты и другие обогревательные приборы, а также всевозможное электрическое оборудование. Лавка эта находилась далеко не в таком аристократическом районе, как Сан-Джованни, и поэтому у меня никогда не было твердой уверенности в своем заработке.

Бывали, правда, счастливые дни, когда я продавал плиту за сорок тысяч лир, но случались и такие, когда, кроме какой-нибудь лампочки за триста лир, мне ничего не удавалось продать. Но Валентина не хотела понимать этого. Она считала, что я просто скуп. Между тем вся моя скупость выражалась только в том, что я старался жить по средствам, аккуратно записывал приход и расход, а если мне ничего не удавалось выручить, я так ей об этом и говорил. Тогда она кричала мне:

- Скряга... я вышла замуж за скрягу!

Я отвечал:

- Почему ты называешь меня скрягой? Ты ведь не знаешь, как идут мои дела... Почему ты никогда не зайдешь в лавку или в банк? Ты бы смогла там увидеть своими собственными глазами, что я продаю и что мне не удается продать. Ты бы увидела, что мой счет в банке тает с каждым днем...

Но она говорила, что и не подумает идти в лавку, потому что она не торговка, а дочь государственного служащего. А в банке ей делать нечего, потому что в этих делах она ничего не смыслит, и вообще лучше бы я оставил ее в покое. А потом уже более мирным тоном добавляла:

- Видишь ли, Аугусто, может быть, ты действительно тратишь все, что получаешь, и действительно влезаешь в долги... И тем не менее... ты скуп... Ведь скряга не тот, кто ничего не тратит, а тот, кому неприятно тратить.

- А откуда ты взяла, что мне неприятно тратить?

- У тебя всегда бывает такое лицо, когда ты достаешь деньги...

- Какое же лицо?

- Лицо скряги.

Я в то время был влюблен в свою жену: кругленькая, бело-розовая, свежая, аппетитная, Валентина была вершиной всех моих желаний. Мне и в голову не приходило осуждать ее за то, что она целыми днями бездельничает курит американские сигареты, читает комиксы да ходит в кино со своими подругами. Я так любил Валентину, что во всех случаях жизни старался оправдать ее и во всем обвинял себя. Что и говорить, жадность отвратительный недостаток, а Валентина так часто упрекала меня в скупости, что в конце концов я и сам поверил этому и стал считать себя скрягой. И теперь я уже не обрывал ее словами:

- Ну, хватит о жадности... Жадный я или нет, но во всяком случае я знаю, сколько денег мы имеем право тратить.

Нет, достаточно было ей только произнести: "Вот скряга"! - как я, совершенно запуганный, тотчас же выкладывал деньги и платил, не говоря ни слова. Она уже знала мою слабость и не оставляла меня в покое.

- Аугусто, как мне хочется иметь приемник... У всех есть приемники.

- Но, Валентина, он так дорого стоит.

- Ну, не жадничай, неужели, когда у тебя столько денег в банке, ты мне откажешь?

- Ну хорошо, купим приемник.

Или же она говорила:

- Аугусто, я видела такие чудесные туфли... Ты дашь мне денег?

- Ты же совсем недавно купила себе новую пару.

- Но то были сандалеты... Ну, не скупись!

- Хорошо, вот деньги.

В общем, она нашла верное средство заставить меня молча выкладывать деньги. И безошибочно пользовалась им. Я давал деньги еще и потому, что надеялся: рано или поздно она поймет, что я вовсе не скупой, и оценит мою щедрость. Но это была лишь иллюзия, которая очень скоро рассеялась. На деле, чем больше я тратил, тем более скупым она меня считала. Может быть, она понимала, что я трачу так много из чувства гордости, только для того, чтобы изменить ее мнение о себе, сломить то упорство, с которым она продолжала считать меня скрягой. Но из упрямства она не хотела уступить. А может быть, виною всему была просто ее глупость: она, по всей вероятности, вообразила, что я, как настоящий скупец, прячу от нее невесть какие богатства и преуменьшаю свои доходы.