Талисман - Елена Акбальян

Мне расхотелось есть. Я больше не слышала в плове тмина — один злющий перец. Наверное, я отвыкла от жирной, мясной еды. Желудку было тяжело, будто там лежал камень.

Нет, камень лежал у меня на душе…

Все уже отвалились от стола. Одна бородатая старуха как заведенная работала челюстями. Дожевывала мясо, щедрой рукой тети Ашхен наложенное ей в тарелку. Рядом с ней сидела Римка. Я как-то забыла о ней в общей сутолоке, за шикарной едой.

Она была как сытая кошка, только что слопавшая глупую, зазевавшуюся мышь. А чуткая! Глаз ее тотчас раскрылся, мелькнула черная, стерегущая глубина… Очень довольная чем-то, она подмигнула мне. Я отвела взгляд, смотрела на лица вдоль размахнувшегося стола: соловели глазки, лоснились щеки и рты. Я, конечно, была не краше… Вспомнилась известная картина «Тайная вечеря». И еще церковное: «Все мы мирром одним мазаны».

Вот именно — мазаны!

Девчонки зашевелились. Двигали стульями, выгибались, зевая.

Стали таскать на кухню посуду.

Ирка хлопотала у граммофона, и он зарыдал лихое, цыганское. Все подхватили ленивыми голосами.

Я тоже носила тарелки. И все натыкалась на кого-то, словно муравей на людной тропе. А в голове застряло: «Мирром, мирром». Это «мирро» представлялось мне похожим на сало от плова — такое же склизкое и желтое, замаслившее мне все руки.

… Уходила я в девять, в самый разбег веселья. Девчонки топтались на пятачке скопом, визжали «цыганочку» отчаянными голосами. Но их разогнала по углам Марго.

Она выволокла манекен и, обхватив за классические бока, пустилась с ним в бешеный, слепой пляс. Безголовый партнер Марго больно лягал девчонок вылезшей деревянной ногой. Те вопили, Римка хохотала зло.

Смотреть на Марго было жутко.

… На улице густо сыпал снежок, сухой, прохладный.

Это уж точно последний снег. Так под ногой и тает.

Я обернулась, постояла. Я была одна в тихом и свежем — только я и мои следы на снегу.

Черной цепью приковывали они меня к Римкиному крыльцу.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

— Шо ты сказала? Талисман?!

Манины пальцы сцапали голубую скорлупку. Были они грязные, с жирной чернотой вокруг ногтей.

Выпятив презрительно губу, Маня рассматривала талисман.

В панике метались серебряные нити.

— Слу-ухали мы байки за эти талисманы. Кто ж той брехне поверит?

— Вот и не брехня! А самый настоящий!

Я уже ругала себя. Расхва-асталась! Нет чтобы загородиться спиной и незаметно сунуть талисман в ящик.

Теперь пришлось выкладывать все по порядку — про стошестилетнюю Мастуру-кампыр, что белее вечного снега в горах. Как она дала маме свой талисман и сказала: «Возьми его, кызым, пусть любят тебя все люди». И как мама ни за что не хотела принимать такой подарок, а теперь хранит талисман в особом ящичке бюро. Стала бы хранить, если б он не был настоящий!

Маня потихоньку убирала губу. Глаза ее разгорались, будто в их глубине накаливались вольфрамовые волоски. Талисман она задумчиво катала в ладони.

Нити упали на серую галечку.

— Хочешь знать, — брякнула я, — я сама его только что испытала.

— Ну и как? — заранее ухмыльнулась Маня.

— Сразу помог, как в сказке!

Пришлось рассказать и про складчину. Как Римка окликнула меня на школьном крыльце и пригласила.

Вольфрамовые волоски вспыхнули в Маниных глазах. «Ага, проняло?», — торжествовала я. И протянула руку — забрать талисман. Но Маня зажала его в кулаке и спрятала за спину мгновенным движением.

— Дай его мне, а?

— Что ты? — испугалась я. — Никак не могу!

— Ну шо тебе стоит дать? Ненадолго! Мне для дела одного треба — во! — Свободной рукой Маня полоснула себя по горлу. — Ты ж не знаешь… Пацанки в училище брехню пустили, шо я ночью хлеб с тумбочек ворую.

Маня усмехнулась, вильнула глазами.

Что-то ответное, такое же блудливое, непроизвольно скользнуло по моему лицу. Я похолодела.

Но Маня ничего не заметила.

— «Еще, грят, сунешься, мы тебе устроим…» Так прицепились!.. «Вы поймали меня, шо краду? — спрашиваю. — Нет?! Ну и катитесь от меня до фени…»

Мне стало неприятно, тяжело с ней. Не хотелось слышать ее голоса, знать ее секретов. А больше всего мне не хотелось ни о чем вспоминать.

Но оно вспомнилось — нехорошо, телом: памятью моих пальцев, торопящихся и таких вдруг неловких; крадущихся ног, деревянных в коленках, сердца, готового разорваться от самого легкого дверного скрипа…

А Маня все просила:

— Дай талисман, а? От видочек у пацанок будет, когда вместо битья они сами понесут мне свои пайки?

И, подмигнув, захохотала.

Я пробовала отговорить ее: может, это случайно совпало — талисман и Римкино приглашение? Ну, подошла, пригласила. Что с того? Знала бы Маня, какая у нас была складчина…

А та все твердила, держа руку за спиной:

— Я ж не съем его, чего ты трусишься? А без него мне хучь у колодец…

Так и не отдала. Поклялась, что вернет талисман в субботу, когда их снова отпустят домой.

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

— Саркисову ко мне!

Уже?!

Наши головы, как по команде, крутнулись от двери, где стоял Вадим Петрович, к дальнему углу класса.

Римка поднималась, будто звали отвечать невыученный урок. Пошла лениво, вразвалочку — одолжение директору делала.

Головы девчонок описывали обратный круг, в такт Римкиному шаганию. И все спотыкались об меня глазами. И тут же глаза отскакивали.

Елизавета Ивановна тоже посмотрела, будто взвешивала.

По своей привычке, Вадим Петрович ждал в дверях. Препровождал Римку бесстрастным взглядом. По лицу у него ничего не узнаешь. Но мы-то сразу поняли, зачем он зовет Римку! Все знали, кроме самой Римки (и Ирки). То-то Ирка бровями задергала — спрашивает. Дерг-дерг на Таньку, а Танька уткнулась в парту и ни гугу. Она и на собрании вчера молчала.

Дверь притворилась, не стукнув. Мы вернулись к тетрадкам — к серым страницам из оберточной бумаги, разлинованным на глазок.

Елизавета Ивановна у доски наверстывала время. «Тук-тук, тук-тук-тук» — выстукивал зажатый в кулаке белый кусочек известняка. Не оборачиваясь, она нараспев диктовала:

— Соединительные союзы… — И, повернувшись, азартно набросилась на класс: — Вспомним, какие это союзы?

Я любила ее уроки, вечно тянула руку. А сейчас пряталась за спины девчонок. У меня горели щеки и противно холодело под ложечкой. Будто падаю на высоких качелях вниз.

— Кто приведет пример? Ты?

— Ты!

— Быстрее, еще быстрее!

Мне было не до примеров. Вчера я объявила Римке войну. Заочную — Римки (и Ирки) не было на собрании. Как все выступали вчера! Сто лет мы так не говорили в классе — свободно, откровенно, никого не боясь.

А сначала было письмо…

Фронтовой этот треугольник я обнаружила на полу в коридоре. Не застав никого дома, почтальон просунул его в дверную щель.

«От Фроси?» — обрадовалась я.

Нет, наоборот, письмо было адресовано ей. Но почему на этот адрес?

Я вертела треугольник: вот он, овальный штемпель «Просмотрено военной цензурой», и адрес точно наш. А почерк чужой, некрасивый — курица лапой водила. Поня-атно: Фросю вспомнил кто-нибудь из прежних ухажеров. Мы уже получали такие письма.

Опоздал, голубчик! Она давно невеста другого. Знал бы, где теперь наша Фрося…

На правах бывшего ее письмоносца я развернула треугольник.

«Нагидочка моя!»

Я вздрогнула и опустила руку. И постояла так — серый клочок бумаги дрожал у меня в руке.

Потом поднесла его к глазам.

Нагидочка моя!

Прощаюсь с тобой, родная. Все, каюк, твоему Сашке жить не судьба… Тяжело мне, родная. Жгет внутри, терпеть нет мочи. И глаза он мне пожег к едрене-фене.

А все ж не отдали мы ему высотку. Жизнь вот отдаем, а землю нашу назад отымем.

Ты хотя не сгинь, нагидочка. Сбереги себя, теперь недолго. Дождись победы — это мой тебе последний наказ.

Живи, детишек роди. Мальчик будет, сынок, то просьба — назови его Александром.

Отомсти за меня, Фрось.

Нет! Я не поверила письму. Чьей-то чужой, торопливой руке (я отлично помнила Сашин твердый почерк). Не поверила подписи «твой Александр» — Саша все письма подписывал одинаково: «Мещеряков». Перевернула листок — больше ничего? И увидела на полу еще бумажку, с траурной каймой. Подняла. «Гвардии сержант Мещеряков… кавалер ордена «Солдатская слава»… в борьбе с немецко-фашистскими захватчиками…»

Мама сразу решила: Сашино письмо мы Фросе пересылать не будем. Нельзя, сказала мама, чтобы письмо не дошло до нее. Но и другое невозможно — чтобы там, на фронте, ее сбило с ног горе.