Игра с Годуновым - Дарья Плещеева

обе украшены узорчатыми полосами ткани. Большая была просторнее, чем иной храм на Москве. Было рядом и деревянное строение – как полагается, хоромы на подклетах из толстых бревен, с высоким крыльцом под резной кровлей, с маленькими нарядными окошками светлиц и горниц – кусочки слюды в узорных свинцовых переплетах. Неподалеку от них торчали из сугробов приземистые деревца с заснеженными ветками. Деревнин признал в них молодые яблоньки.

На белой стене большой юрты висел желтый череп – на конский не похож, на коровий тоже.

– Верблюжий, – объяснил князь.

– На что он тут?

– Злых духов отгонять. Даулет, скажи господину – я приехал, – велел ногаец парнишке, стоявшему со слюдяным фонарем у входа в юрту. – Идем, подьячий. Там все еще раз повторишь.

– Нельзя, – прошептал парнишка. – Не велел к себе пускать.

Петр Арсланович кивнул.

– Слышишь? – спросил он Деревнина.

– Слышу.

В юрте звучал напев, но на чем играли – Деревнин не понимал.

Ему доводилось смотреть игры скоморохов и слушать их напевы, но те были – веселые, бойкие. Особенно если под гудок выходили плясать девки. Тот, кто в юрте, играл на неком подобии гудка, так же под смычком дрожали струны, но в напеве было иное – человек жаловался и тосковал.

Отродясь Деревнин не искал смысла в скоморошьих дудках, гуслях, бубнах, гудках и трещотках! Он и не предполагал, что в звуках может таиться смысл. Было разве что понимание – нельзя девкам-плясицам без бубна и гуслей, никакой радости в их движениях тогда не будет. И петь, когда голос не поддерживается хоть какой жалейкой, тоже нелепо – разве что девицы, развлекаясь летом в садах, поют хором, но это – для собственного увеселения, а когда собирается посмотреть на скоморохов честной люд, дудки и гусли необходимы.

Церковное пение Деревнин даже пением не считал – молитвой, к которой каждый присоединяет свой голос так, как получится.

Подьячий не предполагал, что напев может быть сам по себе, без человеческого голоса и без пляски, и при этом сообщать душе нечто, вызывающее в ней отклик.

Ему представился простор до самого окоема, слабо заснеженный, истыканный сухими мертвыми стеблями то ли полыни, то ли чего иного, и – отчего-то ранним вечером, когда небо начинает темнеть. Представились невысокие холмы и черная вода еще не успевшего замерзнуть озерца. Тоскливое было зрелище, что и говорить, но Деревнин вдруг понял истинную природу тоски: тому, кто наигрывал этот напев, было тесно и в его юрте, и даже в самой Москве. Он хотел этого простора – унылого, безнадежного, но – своего.

– Что это? – спросил Деревнин ногайца.

– Кобыз.

Наступила тишина.

– Поди скажи ему – брат у входа, – велел Даулету Петр Арсланович. Парнишка прислушался, отворил дверь – Деревнин удивился тому, что она деревянная и украшенная тонкой резьбой, – и вошел в юрту.

Подьячему было страх как любопытно: что там внутри? Судя по тому, что над обеими юртами поднимались к небу дымки, имелся очаг. Но что, кроме него?

Ораз-Мухаммад в бешмете из тонкого сукна сидел на постели, а сама постель была собрана из каких-то тюфяков, довольно толстых. Между колен у него было зажато устройство для извлечения тоскливых звуков, округлое, с длинной, торчащей вверх ручкой и с двумя струнами. Левой рукой воевода опирался о ручку, в правой у него был смычок.

Убранство юрты без слов говорило: тут живет человек, склонный к военному делу. Три дорогих седла в ряд лежали на устилавшей весь пол кошме. Стены юрты покрывали ковры – статочно, персидские, на них висели сабли в ножнах, у одной рукоять была с орлиной головой, также узкие персидские ножи в ножнах, был и почти полный саадак – налуч для лука и колчан из бирюзовой кожи с гнездом стрел, самого же лука Деревнин не увидел.

На особом возвышении стояла большая лисья шапка с двумя свисающими хвостами.

Висели там также войлочные сумы для имущества, украшенные узорами из разноцветных кусочков войлока, а на кошме валялись подушки с такими же узорами, напоминавшими бараньи рога.

Посередке был сложенный из камней круглый очаг, дававший довольно света, дым уходил вверх, в нарочно сделанное отверстие. Поблизости от него стоял столик на коротких ножках.

– Салем, агасы, – сказал Петр Арсланович.

– Салем бердик… – рассеянно ответил молодой воевода.

– Я привел человека, который расскажет о странных делах на Крымском дворе, – перейдя на русскую речь, продолжал ногаец. Это было особой любезностью по отношению к подьячему, который знал, может, десятка полтора слов на языке ногайских татар, а на казахском – лишь два женских имени.

– Не говори мне о них! Я думал, они смогут предложить за меня достойный выкуп или других заложников! Но Тауекель-хан велел Кул-Мухаммаду не свободы моей добиваться, а чего-то иного. Думаешь, я этого не вижу? У него свои хитрости! Мои люди донесли – он даже не пытался встретиться с Годуновым! А я – я нужен, чтобы поспорить обо мне и согласиться на что-то взамен. Знаешь, как в степи режут барана, чтобы небо сжалилось и послало дождь? Этот баран – я.

– Кул-Мухаммад еще не был у государя и лишь после того будет принят у боярина Годунова. Ты слишком рано его винишь. Принимай гостя, брат, – сказал Петр Арсланович.

– Гостю я рад.

Ораз-Мухаммад встал, отложил свое устройство и снял с ковра широкий кожаный пояс, украшенный серебряными чеканными бляшками.

– Прими. Пусть никто не посмеет сказать, что гость ушел из моей юрты без подарка.

– Бери с поклоном, – подсказал ногаец. – Таков обычай.

Затем Ораз-Мухаммад сам помог Деревнину снять шубу. Подьячий даже растерялся от такого гостеприимства.

Его усадили на хозяйскую постель, ногаец сел на другое ложе, напротив, а Ораз-Мухаммад – на подушки, очень удобно подмостив их себе под спину и бока.

– Рассказывай, – велел он. – Если тебя привел Урак бин Джан-Арслан, да еще в такое время, то дело у тебя нешуточное… Даулет!

Парнишка заглянул в дверь.

– Даулет, ступай к Ази-ханум и проси сюда Кадыр-Али-бека.

– Наш бек опять расспрашивает ханум о давних делах? – осведомился ногаец.

– Она многое