Причуды любви - Энцо Бьяджи

Строитель по профессии, Мастроянни всегда мечтал стать архитектором. Однако на судьбу он не жалуется: кино позволяет ему укрыться от любопытных глаз, спрятаться под чужой маской. Ему приятно перевоплощаться в своего героя и наделять его некоторыми собственными чертами: мечтательностью, неуверенностью в себе и даже долей эгоизма. У него есть большое достоинство: он признает свои недостатки и не ищет смягчающих вину обстоятельств.

Неверно, будто они с Феллини двойники, но определенное сходство есть: оба любят приврать, оба не мыслят себя без работы.

— Феллини — творческая личность, — говорит Марчелло. — Актер должен понимать, чего он хочет, и не спрашивать, зачем это. Нелепо ожидать, чтобы такой режиссер стал во всем следовать сценарию. Поэтому я прихожу утром на площадку и спрашиваю: «Ну, Федери, что мне делать сегодня?»

И Феллини импровизирует. К примеру, обряжает Марчелло в костюм фокусника из комиксов и отправляет в гости к добродушной толстухе Аните Экберг, совершенно не ожидавшей подобного визита, — и вот вам одна из самых трогательных сцен в истории кино.

Человек, в объятиях которого и на экране, и в жизни перебывало много поистине легендарных женщин (причем скандальная хроника, не стесняясь, вытягивала из него все подробности), с нежностью вспоминает о том, как в первый раз влюбился:

— Я был еще совсем зеленый. Ее звали Сильвана. Я увидел ее, как водится, на бульваре, и она мне сразу понравилась. Я проводил ее до дома и отважился поцеловать.

А вот поцелуи «по сценарию» его не вдохновляют. С точки зрения техники эти сцены очень трудны: много возни со светом, выбором ракурса, к тому же, если поцелуй идет крупным планом, надо, чтобы не видно было морщин и красиво смотрелись челюсти. Витторио Де Сика, по словам Марчелло, в таких случаях давал актрисе какую-нибудь безвредную пилюлю. «Дорогая, по-моему, у вас начинается простуда. Положите вот это под язык, и все как рукой снимет».

У Марчелло мягкий юмор и богатое воображение. Его давно, чуть не смолоду, мучит бессонница: если в постели хоть что-нибудь не так, как он привык, ни за что не уснет. Тогда, пытаясь ухватить за хвост птицу сна, он представляет себя альпийским стрелком: заснеженная палатка в горах, снаружи бушует метель, под головой ранец вместо подушки, а утром в атаку, и надо хоть немного поспать…

«Милый парень с открытым лицом» стареет, но в душе остается по-юношески застенчив. То, что в Америке ему приклеили ярлык «latin lover», безмерно его раздражает.

— Форменная чушь. Я не имею привычки бахвалиться своими победами, наоборот, когда у меня появляется женщина, я прячусь от людей. А на экране — мало ли что… На экране я был и гомосексуалистом, и импотентом, и рогоносцем, и даже беременным…

Его любили две знаменитые и очень красивые актрисы — Катрин Денёв и Фэй Даноуэй, — но обе довольно скоро от него устали. Марчелло относится к этому с пониманием:

— Я бы не хотел, чтоб моя дочь вышла замуж за такого, как я. Пускай найдет себе мужа, который не витает в облаках и более трезво смотрит на мир.

Он доволен, что ему выпало сниматься в таком значительном фильме, как «8 1/2», и был бы рад повторить этот опыт.

— Если уж в моем возрасте не пускаться во все тяжкие, то когда же еще и достанет смелости на новые приключения и открытия?

Его часто называют большим ребенком, однако дети бывают разные. У него действительно по-детски мечтательный взгляд, но это не значит, что Мастроянни наивен. Просто он принадлежит к тем счастливцам, которым удалось понять в жизни главное: умение оставаться самим собой — великое чудо, и надо это чудо беречь.

Он смотрит на себя и судит о себе без снисхождения. Однажды он признался Ориане Фаллачи: «Я себе никогда не нравился, даже внешне. Удивляюсь, как мне с такой рожей еще удается что-то зарабатывать! И уж конечно, я никакой не Казанова, единственное, что между нами общего, так это поверхностность. Я не способен на глубокое чувство: быстро загораюсь и столь же быстро остываю. В моем характере нет ничего героического, да я и не жажду быть героем».

Что и говорить, не многие осмелятся на такую искреннюю и беспощадную самооценку. В то же время Марчелло — обыкновенный человек со всеми человеческими слабостями, компромиссами, одиночеством.

— В определенном возрасте людям свойственно подводить итоги. Тебя чему-нибудь жизнь научила?

— Нет, не думаю. Я итогов пока что не подвожу. Боюсь. Как сказал наш общий с Феллини друг Леопольдо Триесте: зачем делать сегодня то, что можно отложить на завтра? Он, Леопольдо, однажды явился в «Чинечитта» с выкрашенными волосами (честно говоря, я тоже однажды покрасил бороду), а Феллини ему и говорит: «Слушай, ты не перестарался? Хотя бы усы оставил как есть». «Ладно, потом», — отмахнулся Леопольдо. Вот и я все откладываю на потом. К тому же подведение итогов — занятие, прямо скажем, бесполезное, если не вредное. Как будто в жизни можно что-то понять! Я по крайней мере ничего в ней не понимаю, да и не стремлюсь. Может быть, когда-нибудь я стану умнее, но чем позже, тем лучше.

— Значит, ты боишься старости?

— Ну, не самой старости, а того, что с ней связано: боюсь впасть в детство, стать обузой — не для себя (с собой ты так или иначе миришься), а для других, вот что самое унизительное. Ведь мы, бывает, думаем о наших престарелых родственниках: уж скорей бы отмучился! Это в нас говорит чистейший эгоизм. Когда мне исполнилось шестьдесят, я стал задумываться о смерти. Пренеприятное чувство, уверяю тебя.

— И часто тебе приходят такие мысли?

— Чаще, чем хотелось бы. Вообще-то, они посещают человека в течение всей жизни: вот он видит, как уходят его близкие, или читает в книгах, как герою в такой-то день и год явилась смерть, и невольно примеряет эти ощущения к себе. А с годами они приобретают все более неотвратимый характер.

— И что ты чувствуешь? Страх?

— Пожалуй. Во всяком случае, умирать не хочется. Я бы даже предпочел жить калекой. Я не обольщаюсь, как некоторые, что доживу до ста лет и все буду крепким, как в сорок пять. Я готов скрипеть, передвигаться с палочкой, еле-еле волочить ноги, только бы увидеть, что ждет нас в новом тысячелетии.

— А как ты себе представляешь будущее?

— Очень смутно. Возможно, мне оттого и хочется пожить подольше, что я надеюсь на какое-то прояснение. Не вечно же будет длиться эта неразбериха, может, хоть в двухтысячном году мы наконец-то перестанем бояться вселенской катастрофы. Да и я к тому времени, даст Бог, позврослею.

— Что для Марчелло Мастроянни главное в жизни?

— Пожалуй, главное — это работа. От нее зависит все: и дружба, и привязанности, и мои отцовские чувства — все. Для меня работа и есть жизнь. Поэтому я сваливаю все в ее котел. Может, неправильно валить все в одну кучу, может, это эгоистично — самоутверждаться за счет других. Но, как я уже говорил, работа дает мне возможность менять маски, а это большое удобство.