Чёрный о красных: 44 года в Советском Союзе - Роберт Робинсон

Когда я утром протянул расчетный лист кассиру, рядом с которым стоял Громов, оба посмотрели на мой лист, после чего Громов что-то негромко сказал кассиру. Тот отсчитал мне тысячу рублей вместо трех тысяч, как всем другим рабочим моей квалификации (в то время пять рублей соответствовали одному американскому доллару). Я решил, что в этой ситуации лучше всего не спорить. Громов мне отомстил!

Пусть мне недоплатили, зато я получил важный урок жизни в Советском Союзе. Интересно, что стоило чаше терпения рабочих переполниться, и они повели себя неожиданно. Традиционный страх перед властью — страх пополам с покорностью — исчез. Они понимали, что, если человек, облеченный властью, обещает им нечто для них важное, следует не сдаваться до тех пор, пока он не сдержит слово. За двадцать три года жизни в России я не раз вспоминал этот урок.

Поезд в Куйбышев отправлялся только в 6 часов, дел у меня никаких не было, и я решил поехать в центр города и посмотреть, что там происходит. До центра я не добрался. На трамвайной остановке столпились сотни людей с узлами и чемоданами, большинство из них, как мне показалось, были евреи, беженцы, сделавшие свой первый шаг к спасению. Трамваи были забиты до отказа. Я вернулся на завод и, пообедав в пустой столовой жидкими щами с куском черного хлеба, пошел домой.

На двери моей квартиры висела записка от Громова с просьбой немедленно к нему явиться. Я оставил записку без внимания, но минут через тридцать в дверь постучали. Громов прислал за мной четверых рабочих из нашего цеха. Они должны были привести меня на завод, где мне выдадут билет на поезд до Куйбышева. С собой разрешалось взять один чемодан с вещами. Я сказал, что без своего сундука, который я привез из Америки, я никуда не поеду. Когда они поняли, что уговаривать меня бесполезно, то решили найти для моего сундука тачку. Тачку найти не удалось, и дело кончилось тем, что мой сундук взгромоздили на кусок жести и поволокли его к заводу. На улице прямо возле нас неожиданно остановился грузовик: в кабине сидели двое заводских, которым Громов поручил передать мне билет. Они сказали, что билет мне на самом деле не нужен, я могу вместе с ними доехать до Горького на грузовике, а там пересесть на пароход до Куйбышева. Итак, мой сундук погрузили в кузов грузовика, я втиснулся в кабину, и мы поехали на восток.

За несколько недель до начала эвакуации по Москве поползли всякие слухи о немцах. Их представляли чудовищами, кровожадными изуверами, которые насилуют женщин и отрабатывают технику штыкового удара на детях. Однако не слухи, а газетные статьи о том, что творят немцы на оккупированных территориях, вызвали массовый исход евреев из Москвы. Едва стало известно о демонтаже и готовящейся эвакуации заводов, тысячи евреев потянулись из города. Если Кремль отдает Москву, рассуждали они, — то оставаться в столице на милость немцев они не хотят. Они бросали работу и дом и уходили, оставив двери своих квартир незапертыми.

В Москве было много евреев с высшим образованием. Они занимали самые высокие должности на моем заводе; случалось, что и главный инженер, и директор завода были евреями. Насколько я знаю, евреев-рабочих были единицы, а начальников — сотни. Многие ведущие журналисты, высокопоставленные чиновники Министерства иностранных дел, врачи, профессора, учителя, юристы, плановики и экономисты были евреями.

По дороге в Горький я видел тысячи евреев, которые не смогли попасть на поезд. Кстати, в результате этого исхода евреи очень скоро вызвали ненависть русских, обвинявших их в том, что они бежали из Москвы вместо того, чтобы ее оборонять. После 1941 года мне нередко доводилось слышать антисемитские высказывания; ничего подобного раньше, за одиннадцать лет жизни в Советском Союзе, я не припомню.

В царской России время от времени случались вспышки антисемитизма, и теперь стало ясно, что прошлое зло еще живо, оно никуда не исчезло. Хотя евреи помоложе, среди которых было много убежденных коммунистов, и знали о еврейских погромах в черте оседлости, они твердо верили, что с рождением коммунизма антисемитизм в России умер, и находили этому неопровержимые доказательства. Евреи получили возможность учиться в лучших университетах страны и овладевать разнообразными профессиями, а многие из них занимали руководящие должности в правительстве и в вооруженных силах. Кроме того, многие знали, что дед Ленина был евреем, а сам он открыто осуждал антисемитизм.

Их родители, евреи постарше, не были, однако, столь доверчивы. Очевидно, они не могли забыть того, что довелось пережить в царской России им или их близким. Они помнили, как казаки жгли их дома, как резали скот, насиловали и увозили их дочерей, убивали друзей и родственников и оскверняли кладбища и храмы. Разве можно было забыть, как злорадно улюлюкали их русские соседи, как они рылись в разоренных еврейских домах и тащили все подряд.

Пожилые евреи, знающие, что такое погром, объясняли своим детям, какая судьба их ждет, если они попадут в руки нацистов. Однако средний русский, безразличный к страху евреев перед массовой расправой, не в состоянии был понять и оправдать их бегство. В его глазах исход евреев был проявлением трусости. Некоторые русские рассказывали своим детям, что евреи — трусливый и изворотливый народ и что им якобы доподлинно известны случаи, когда евреи бежали с поля боя.

До Горьковского районного комитета партии мы добрались в половине второго ночи. Внутри здания и снаружи собрались сотни людей, и все хотели поскорее попасть на юго-восток России — в Томск, Ташкент, Алма-Ату, Самарканд. Мы приехали слишком поздно, и нам, как, впрочем, и многим другим, пришлось спать на стульях, не раздеваясь.

Утром мы с московскими друзьями (муж — еврей, жена — наполовину грузинка, наполовину — русская) вместе с другими эвакуированными получили по бутерброду и стакану сладкого чая. Позавтракав таким образом, в половине восьмого мы уже были возле кассы, чтобы купить билеты на пароход.

Несмотря на столь ранний час, мы пришли далеко не первыми. Тысячи людей, большинство из них — евреи, со своими узлами и чемоданами разбили у кассы настоящий лагерь. Если бы мы дожидались своей очереди, в кассу нам было бы до конца дня не попасть. Тем не менее я приготовился ждать, но моя спутница спросила: «Товарищ Робинсон, у вас удостоверение члена Моссовета с собой?»

«Да, — сказал я, — а почему вы спрашиваете? Срок его действия истек еще два года назад». Она улыбнулась: «Потому что если вы покажете его милиционеру, он проведет нас к кассе».

Заметив мою нерешительность, она взяла у меня удостоверение, подошла к милиционеру, объяснила ему, кто я такой, и показала документ. Милиционер взглянул на удостоверение, потом на меня и, не проронив ни слова, повел нас через толпу, выкрикивая: «Пропустите, пожалуйста! Дорогу!»

Люди расступались неохотно. Тогда он засвистел в свисток, и они начали освобождать нам путь. Стариков и детей, которые не могли быстро двигаться, зажимала толпа. Кто-то громко рыдал. Хотя я испытывал жалость к этим людям, помочь им я никак не мог. Мне ничего не оставалось, как идти вслед за милиционером.

Оказавшись наконец внутри, моя предприимчивая спутница протянула кассиру моссоветовское удостоверение и указала на меня. Через несколько минут у нас в руках были билеты и багажные талоны, в том числе и на мой гигантский сундук. Теперь нужно было еще раз пройти сквозь толпу. Милиционер со свистком и на этот раз сопровождал нас, однако даже с его помощью мы продирались минут пятнадцать. Восемь часов спустя, с большим трудом добравшись до пристани, мы наконец сели на пароход и отправились в Куйбышев.

Глава 15

Четыре месяца в Куйбышеве

В Куйбышеве мы первым делом отправились в баню. За одиннадцать лет жизни в Советском Союзе я в бане ни разу не мылся. Меня и сейчас пугала перспектива стать объектом внимания изумленных русских, никогда в жизни не видевших чернокожего, но уж очень я был грязен после долгой дороги.

Мой друг, москвич, купил нам билеты. Едва мы открыли дверь, в лицо ударила волна пара, так что я едва не задохнулся. Банщик показал нам, куда повесить одежду, и объяснил правила. При этом он смотрел на меня так, словно я был инопланетянином, который свалился с неба прямо в его баню. Не только он, но и посетители бани при виде меня замирали на месте и глазели, раскрыв рты.

Мало того что меня смущало всеобщее внимание, я еще совершенно не знал, как правильно себя вести в бане. Первым желанием было залезть в шайку и погрузиться в горячую воду. Но я решил делать то же, что и мой спутник, и вести себя так, как положено у русских. Я налил воды в шайку, сел на скамейку, взял лежавший рядом березовый веник и принялся скрести себя им с головы до ног. Скоро кожу стало пощипывать. Тут я заметил две пары ног напротив моих. Я поднял глаза: передо мной стояли двое молодых людей и изучающе меня разглядывали. Казалось, они хотят до меня дотронуться. Потом они принялись расспрашивать моего друга: откуда я, говорю ли по-русски, давно ли в Советском Союзе. Удостоверившись в том, что я вроде бы не опасен, они предложили потереть мне спину. Я ответил, что предпочитаю делать это сам. Тогда они отошли, все еще недоверчиво тараща на меня глаза.