На берегах Дуная - Илья Маркин

Так окрик заокеанского хозяина поставил на свое место забывшего свое положение слугу.

Этот окрик сразу же отозвался и в английском правительстве. Сам Черчилль лично телеграфировал Эйзенхауэру и «просил передать Брэдли его извинения за недостойное поведение английской печати в вопросе об Арденнах».

Американский доллар оказался сильнее самолюбия и национальной чести английских правителей.

В разгар борьбы между англичанами и американцами французские правители решили проявить свою самостоятельность и вырваться из-под власти американцев.

В ставку Эйзенхауэра приехал генерал де Голль. Под видом защиты города Страсбурга от немецкого нападения он потребовал, чтобы французская армия была брошена на оборону «столь дорогого французам города». Это уже было прямым неповиновением слуг, и Эйзенхауэр не стал церемониться. Это же были французы, а не англичане, и с ними американцы могли разговаривать без всяких условностей.

— Если французская армия не будет подчинена мне, — заявил Эйзенхауэр, — то она не получит ни вооружения, ни боеприпасов, ни продовольствия!

Де Голль встал, любезно раскланялся и отбыл ни с чем. Последний бунт прислуги был подавлен.

Во время разговора с де Голлем в кабинете Эйзенхауэра находилось третье лицо. Оно безмолвно сидело в дальнем углу кабинета, окутанное табачным дымом, изредка шевелилось, доставая фляжку, наливая в пробку коньяк, выпивало и не проявляло никаких признаков интереса к разговору.

Это был английский премьер-министр Черчилль.

Только когда разочарованный де Голль вышел из кабинета, Черчилль встал, подошел к Эйзенхауэру и одобрительно проговорил:

— Я думаю, что вы поступили благоразумно и правильно.

…А в это время в ставке Гитлера встречали Новый год. Фюрер поздравлял приближенных генералов. Позади него величаво шествовала Ева Браун и милостиво протягивала руку для лобызания.

Сгорбясь и цепляясь ногами за ковер, Гитлер поочередно подавал руку генералам и изучающе всматривался в их глаза. Висящая, как плеть, левая рука его непрерывно дрожала. Так же дрожала и голова. Шаг в шаг за Гитлером двигались два безгласных существа: личный адъютант — вооруженный эсесовец и здоровенная овчарка. Они злобно смотрели на каждого, кто подходил к Гитлеру.

Слышен только голос Гитлера — хрипучий, надтреснутый, как скрип расщепленного дерева.

Поздравления окончены. Гитлер остановился посредине огромного помещения. Генералы замерли возле стен. Только адъютант и овчарка, как и раньше, злобно осматривали присутствующих.

— Господа, — подняв правую руку, с пафосом заговорил Гитлер, — история сочла бы меня преступником, если б я сегодня заключил мир, а завтра наши враги перегрызлись. Разве не каждый день и не каждый час может вспыхнуть война между большевиками и англосаксами? Я стравил англичан с американцами. Теперь я их натравлю на большевиков. А когда наступит решительный момент, я введу в дело мое тайное оружие. И они узнают, что такое Германия!

Он смолк, еще сильнее задергал головой и, медленно волоча ноги, прошел к массивному письменному столу. Первым за ним бросился Борман. Генерал-полковники Гудериан, Иодль, фельдмаршал Кейтель и адмирал Дениц неуверенно двинулись к столу. Их путь пересекла овчарка и, готовая к прыжку, легла у ног Гитлера.

Геринг уселся в массивное кресло и, меланхолично глядя на Гитлера, поглаживал свой округлый живот. Гитлер метнул на него свирепый взгляд, хотел поднять руку, но не мог и еще больше сгорбился.

Взгляд его потух, левая рука дергалась все сильнее и сильнее.

— Мой фюрер, — несмело заговорил генерал-полковник Иодль, — на западе ваши доблестные войска одерживают одну победу за другой. Под Бастонью доблестный воин Фриц Шлюпке один захватил в плен взвод американцев. На высоте двести сорок три два ваших гренадера уничтожили восемь танков и захватили две пушки. Англо-саксы в панике. Силы наши растут.

Геринг поморщился и, закрыв глаза, притворился спящим.

Гитлер кивнул головой и прохрипел:

— Ждите их парламентеров. И диктовать буду я! Я!

— У них другого выхода нет, — подобострастно добавляет фельдмаршал Кейтель, прозванный близкими Гитлера Лакейтель.

— Только они медленно шевелятся, — продолжал Гитлер, — подхлестнуть, подхлестнуть! Собрать все на Западном фронте, снять дивизии с севера и с юга, сосредоточить в Арденнах и бить, бить, бить!

Он вскинул голову, глаза его загорелись диким огнем, на губах появилась пена.

— Бить, бить! — в беспамятстве кричал он, и левая рука дрожала все сильнее и сильнее. — Бить! И в море, в море…

Обессилев от крика, Гитлер плюхнулся в огромное кожаное кресло и махнул рукой Гудериану.

Неудачливый завоеватель Москвы до лета 1944 года находился в немилости, но после генеральского путча вновь был приближен к фюреру и назначен на пост начальника генерального штаба.

Гудериан начал осторожно докладывать о положении на Восточном фронте и намекнул, что лучше было бы бросить Курляндский фронт и вывести морем окруженные там двадцать три дивизии[1].

— Швеция! — вновь вскакивая, кричит Гитлер. — Швеция нужна мне! Курляндия держит Швецию. Ни одного солдата из Курляндии. Я спасу их. А пока Будапешт, Будапешт брать! Мне нужен Будапешт. Я не пущу русских в Альпы.

Он схватил карандаш и рванулся к карте. Все молча сгрудились вокруг него. Каждый заранее знал, что скажет Гитлер, но все почтительно смотрели на карандаш, который метнулся от Мюнхена к Вене, затем прочертил кривую вдоль Дуная и остановился у чехословацкого города Комарно. Там виднелись номера танковых дивизий «SS», «Мертвая голова», «Викинг» и еще двух танковых и трех пехотных дивизий.

Гитлер резко взмахнул рукой, и жирная линия протянулась от Комарно к Будапешту.

— Пишите, — кивнул Гитлер кому-то из генералов: — «Доблестным героям четвертого танкового корпуса „SS“. В Будапеште окружены немецкие дивизии. Нужно сделать все, чтобы освободить своих товарищей. Вас будет поддерживать мощная артиллерия и авиация. Я сам буду руководить операцией».

Гитлер взял поданную ему бумагу, размашисто расписался и, ни на кого не глядя, выкрикнул:

— Начало наступления в ночь завтра! Пятого ворваться в Будапешт! А этих, — он махнул рукой в сторону Западного фронта, — по прежнему плану, разрезать, уничтожить!

На этом новогоднее совещание закончилось, и Гитлер в сопровождении Евы Браун и овчарки отбыл в свои апартаменты.

По проводам на запад и восток полетели срочные телеграммы.

— Тишина-то какая… — устало прошептала Настя и настороженно осмотрелась вокруг.

В промерзлом воздухе плавали снежные хлопья; впереди, там, где проходил передний край, темнели, то сгибаясь, то разгибаясь, силуэты долбивших землю солдат. С севера от скрытого туманом Дуная тянуло сыростью. По склону горбатой, уползающей вдаль высоты громоздились развалины венгерской деревни.

— Словно вымерло все, — в тон подруге ответила Тоня и рукавом ватной телогрейки смахнула с лица бусинки пота.

— Как дела, доченьки? — разнесся бас Анашкина. — Заморозились, небось, приустали.

— Заканчиваем, дядя Степа, скоро вас на буксир прицепим, — блеснула полнозубым ртом Тоня и бросила на свеженасыпанный холмик бруствера иззубренную о камни кирку-мотыгу.

— Ох, и буйная ты, Антошка, просто Марфа Посадница.

— Это я-то буйная? — подбоченясь, вызывающе осмотрела Тоня высоченного, в коротенькой, порыжелой шинели немолодого солдата, которого почти все в роте называли дядей Степой.

— Известно ты, ее вот так назвать и язык не повернется.

— Подхалимаж, товарищ гвардии ефрейтор, — сощурила темнокоричневые глаза Тоня, — чистейший подхалимаж. Она сержант, а я всего-навсего рядовой.

— Дядя Степа, почему остановились мы? — опустив кирку, усталым голосом спросила Настя.

— Приказ, значит, получен такой: стой и залезай в землю. Ротный наш и взводных и отделенных так жучит, аж пыль столбом. Всю ночь по окопам лазал, а теперь перекусил на скорую руку и опять на передовую.

— А как наступали-то мы… — глядя в землю, задумчиво продолжала Настя. — Будапешт позади, а впереди, совсем недалеко — Вена. А там где-то, в Вене или за Веной, конец войны! Совсем близко, рядом. А мы остановились и опять копаем и копаем.

Анашкин взглянул на припудренное каменной пылью лицо Насти и с трудом подавил чуть не вырвавшийся из груди глубокий вздох. Совсем не такой помнил он эту невысокую стройную девушку с красивым лицом и большими голубовато-синими лучистыми глазами. Много рассказов ходило о ней. Весь фронт знал, как стреляет снайперская винтовка Насти Прохоровой. Много раз Анашкину приходилось видеть Настю в бою — спокойную, невозмутимую, для которой война казалась привычным, обыденным делом. А сейчас сидит она далеко-далеко от своей родной Москвы, грустная, задумчивая, мечтающая о конце войны.