Причина остаться - Дженнифер Бенкау

Из меня рвется стон, и, чтобы заглушить его, я, едва дыша, спрашиваю:

– Всю ночь?

Он смеется, и его губы нечаянно задевают мое ухо. На этот раз стон сдержать не удается, и я моментально исправляю впечатление, теснее прижавшись к нему и ощущая его твердое тело у своего бедра. Он сделал это намеренно. И все во мне, каждый нерв и каждая клеточка, заводится от него.

Я сдвигаю руки выше, провожу по гладкой коже, трогаю кончиком большого пальца короткую, почти незаметную щетину и запускаю пальцы ему в волосы, туда, где они длиннее. Меня сводит с ума то, как медленно он двигается, когда приближает лицо к моему и застывает на крохотном расстоянии, глядя на меня.

– Тебя все устраивает? – Его «все» подразумевает лишь одну вещь, эту проклятую единственную ночь. Неустойчивый щит Седрика против самого себя.

– Все, – шепчу я и приподнимаю подбородок. Если лезешь в огонь голыми руками, не бойся обжечь пальцы. Поздно. Слишком поздно. Больше нет никакой разницы, уже давно нет.

Его губы накрывают мои; это одно из тех прикосновений, которые настолько легки, что вызывают почти до боли яркие ощущения. Он заключает меня в кольцо своих рук, и я не разрешаю себе думать, так как любая мысль напоминает мне, что первый поцелуй рано или поздно заканчивается.

– Что это за духи? – шепчет он мне в кожу.

– Хм?

– Их нужно запретить. У меня от них голова кругом. Все время, с тех пор как мы встретились в музее. Что это?

– Не знаю, – шепчу я. Я вообще не пользуюсь парфюмом, никогда.

Следующее слияние наших губ длится дольше, но не становится менее нежным. Я слегка поворачиваю голову, чтобы он поцеловал мою скулу, кожу на щеке. Чувствую его теплые ладони на своих руках, плечах и наконец на шее. Его губы оказываются в уголке моего рта и кратко, совсем-совсем кратко, он дотрагивается до меня кончиком языка.

О’кей, с самообладанием покончено. Я целую его в ответ, и этот поцелуй совершенно иной. Голодный и жаркий, как будто мы ждали его целую вечность, а теперь у нас очень мало времени. Моя страсть подстегивает его, и острота, с которой он реагирует, вызывает у меня горячие мурашки по всему телу. Я чувствую его влажные губы, язык и зубы, а у моих бедер – неоспоримое доказательство того, что не одна я возбуждена до предела. У его губ бесподобный и такой приятный вкус, что мне хочется навсегда запечатлеть его вместе со всеми запахами и ощущениями.

Седрик запускает ладонь мне в волосы, другой рукой обвивает меня за плечи и разворачивает, не отрываясь от моих губ. Он прижимает меня к решетке ограждения причала, хватается за прутья слева и справа от меня, и теперь я в плену и полностью осознаю, что в ближайшее время из него не освобожусь.

Боже. Седрик. Что мы творим?

Словно услышав сомнения у меня в голове, он на миг замирает, чтобы посмотреть на меня. Огни порта сверкают у него в глазах, а дальше за ними мерцает что-то неведомое мне. Мне это нужно. Просто необходимо.

– Поцелуй меня еще раз, – выдыхаю я, и он тут же это делает, однако на этот раз абсолютно по-другому. Медленно, нежно, но не менее глубоко.

Так ведь не целуются, думаю я, когда хотят провести с кем-то всего одну ночь. Или нет?

Тело переполняет дикая смесь эмоций. Я хочу пробраться руками ему под одежду, хочу почувствовать его голую кожу, на мне, подо мной, во мне. Меня одновременно тянет камнем вниз и поднимает в невесомость, все чувства удерживают меня здесь и сейчас, и вместе с тем я будто теряюсь во сне. Я хочу целовать его со всей нежностью, которую только могу ему подарить, и в то же время кусать, пока не потечет кровь.

Не думаю, что когда-то так…

Черт. Возьми.

Так не пойдет. Нам нужно остановиться.

Седрик прерывает поцелуй, его рука лежит на моей щеке, взгляд тонет в моем.

Я прочищаю горло.

– Паб… наверно, не всю ночь работает.

Я вообще не хочу в этот дурацкий паб. Тело кричит, что мы должны пойти ко мне, или к нему домой, или в отель по ту сторону доков, да куда угодно. Но это плохая идея. Я чувствую слишком много, слишком глубоко. Если сейчас потеряю голову, то ввяжусь в самую ужасную любовную драму, в какую не попадала с тех пор, как Финн Мартианс в тринадцать лет перед всем классом прочел и порвал первое и последнее любовное письмо, которое я когда-либо писала.

– Да, – говорит Седрик, и от того, как хрипло звучит его голос, мне тут же опять хочется его поцеловать. – Нет. Не всю. Пошли. Тут недалеко.

Я вкладываю свою ладонь в его, а он быстро целует меня в волосы, и мы отходим от решетки.

Дорожка, никуда не сворачивая, ведет нас вдоль набережной. С одного из бортов в яхтенной гавани до нас доносятся легкий трек Дэвида Гетты, непринужденный смех и запах травки.

Паб находится прямо на берегу. Помимо причала, у которого покачивается небольшая моторная лодка, здесь есть терраса, где, впрочем, в такой час уже никто не сидит. Когда мы переступаем порог, навстречу нам устремляется поток рок-музыки, и симпатичный молодой человек с футляром от гитары за спиной выходит, придержав нам дверь. У него темные волосы и серые, почти серебряные глаза.

– Хорошего вечера, отличное место, – произносит он с сильным ирландским акцентом.

Дождавшись, когда закроется дверь, Седрик проводит рукой по волосам.

– Боюсь, это была живая музыка, которую я тебе обещал.

– Эй, опоздавшие гости, – зовет нас бармен, в то время как я оглядываюсь в зале и, как и в любом заведении, где оказываюсь в первый раз, обязательно проверяю, нет ли здесь людей, способных доставить мне неприятности. Ни один из посетителей не вызывает желания сесть подальше от него. Меня саму раздражает мой «расистский радар», но без него нельзя. Сегодня он сигнализирует: «Все чисто».

В интерьере преобладает дерево. На полу лежит несколько выцветших ковриков. Столы сделаны из бочек или выглядят так, словно их сколотили из сохранившихся досок старых кораблей, а вдоль стен стоят дырявые гребные лодки, которые с помощью подушек превратили в удобные диванчики. Они, естественно, все заняты, свободна только пара-тройка высоких столов – бывших бочонков с ромом. В задней части паба за ограждением в стиле релинга[31] оборудована сцена с роялем, колонками и стойками