Возвращение Эмануэла - Клаудиу Агиар

Мне стало настолько стыдно, что я готов был расплакаться. Полицейский говорил очень убедительно и серьезно, поэтому его коллеги, переглядываясь и бросая на меня восхищенные взгляды, принялись изучать мои документы. Наконец тот, что был помоложе, все-таки спросил, почему же тогда я иду один, попрошайничая, а может и нет, но, в любом случае, больше похож на бандита или вора. Энеас подошел ко мне вплотную и, чтобы подбодрить, слегка дотронувшись до волос, поднял мою голову и ответил:

— Пойдем, Эмануэл! Не плачь, мой мальчик, Бразилия нуждается в своих сыновьях независимо от того, белые они или черные, богатые или бедные, сильные или слабые, некрасивые или красивые. Почему мы должны его подозревать?

Я опустил голову и понял, что теряю сознание. Симптомы были те же, что и тогда, когда я свалился от голода возле одного ресторана в Сан-Паулу Столы, стены и излучающие здоровье фигуры людей, изображенных на календаре бегущими на фоне сельского пейзажа, внезапно начали расплываться. Человеческие голоса перестали доходить до моего слуха, и все вокруг завертелось. Попробовал поднять голову, сопротивляясь обмороку, но эти усилия оказались напрасными. Я рухнул на стол, а с него соскользнул на пол. Приходя в себя, я почувствовал, что кто-то поддерживает меня за бока. Это был полицейский Энеас, принесший чашку горячего кофе. Два его друга поглядывали на меня испуганно.

Я сделал несколько глотков и подождал, пока кофе подействует. Все постепенно пришло в норму. Зрение вернулось, и я снова мог твердо стоять на ногах. Оставалось лишь определиться с тем, что же делать дальше.

Со мной рядом находился только Энеас. Двое других полицейских работали снаружи, инспектируя проезжавшие машины. Сказав, что мне нужно придти в себя полностью, Энеас тоже вышел, и я остался один. Взяв со стола газету, я увидел фотографию человека, для меня (даже если бы было доказано обратное) убитого Блондином. Хотя я видел этого мужчину лишь мельком, не вызывало никаких сомнений, что это был он. Теперь на его лице, сфотографированном на фоне какой-то рытвины, застыли ужас и удивление. Возможно, что эти чувства он испытал, когда за мгновение до выстрела увидел оружие, приставленное к своей груди или к голове. Почему Блондин поступил так с человеком, сделавшим ему одолжение? Бедняга, если бы он посадил в свою машину и меня, ничего бы с ним не случилось.

Глядя на газетный снимок, я отчетливо слышал его густой и властный голос: «Беру только одного». Но произнес ли он эту фразу сам или ее подсказывало мое подсознание? Думаю, что это были его слова и что это соответствует действительности не в меньшей степени, чем то, как уже тронув машину, он с силой захлопнул дверцу перед моим носом. Почему он так поступил?

Я задавал себе эти вопросы, но, если честно, фото мертвого тела, напечатанное на первой странице, не вызвало у меня ни злорадства, ни сожаления. Конечно, было какое-то неопределенное внутреннее чувство неприятия, возможно — разочарования. Достоин ли каждый человек такой любви, какую проявил ко мне полицейский Энеас? Не знаю. Успел положить газету на стол, прежде чем трое полицейских неожиданно вернулись в дежурное помещение. Они снова спорили. Я поднялся и, улучив удобный момент, осмелился взять слово, сказав, что, если можно, мне бы хотелось продолжить свой путь. Они и так очень помогли: я немного поспал, поел, поэтому…

Получилось так, как будто я подслушал разговор, состоявшийся между ними чуть раньше. Потому что Энеас мгновенно отреагировал, вызвавшись попросить кого-нибудь из шоферов, едущих в Ресифи, Натал или Форталезу, прихватить меня с собой. Не мешкая, подойдя к столу и взяв в руки огромную дорожную карту, он обосновал свое решение, обращаясь главным образом к полицейским, словами о том, что сразу видно кто есть кто. Услышав это, оба вышли из помещения, в то время как Энеас снова начал успокаивать меня:

— Послушай, Эмануэл, я пока еще начальник над ними. Они на самом деле только кажутся плохими людьми. Я прямо сейчас начну подыскивать для тебя попутку. Так что вперед! Идем со мной! Я сделаю все, что от меня зависит. Ты ни за что не уйдешь отсюда пешком!

Я держался при Энеасе. В одной руке у меня был пакет. Другой рукой я сжимал документы в кармане, чтобы в случае необходимости можно было бы быстро их достать. Останавливая машины, Энеас поочередно заводил разговор с их владельцами, указывая им на меня, так как я стоял немного в отдалении, умирая от стыда. Хлопоты Энеаса затягивались. В большинстве случаев люди, сидевшие за рулем, ограничивались тем, что отрицательно качали головой. Один из них показал полицейскому номер той самой газеты, где была помещена фотография убитого. Все оказалось не так просто. И все же Энеас не отказывался от своего намерения. Продолжая останавливать машины и инспектируя их, одновременно он просил за меня. Его коллеги проверяли документы и осматривали машины, как бы забыв о моем существовании. Когда один из них ушел в дежурное помещение и долго оставался там, разговаривая по рации или по телефону, количество остановленных у поста автомобилей увеличилось.

В самом хвосте очереди, стоя у шестого от ее начала автомобиля, Энеас разговаривал с пожилым человеком, находившемся за рулем древней развалюхи. Разговор шел оживленный и, кажется, получался. Подняв глаза, я увидел, что Энеас жестом подзывает меня:

— Ну вот, дорогой, это и есть тот парень. Его зовут Эмануэл Сантарем, и я готов за него дать руку на отсечение. Послушайте, сеньор, мой отец говорил мне, что хорошего человека сразу видно!

Намерения полицейского Энеаса были добрыми, но пожилой господин посмотрел на меня так, как рассматривают скотину — лошадь, быка, осла, свинью или, в лучшем случае, негра. Это было слишком. Есть же пределы терпения? Я потупил взгляд и не сказал то, что должен был сказать: чтобы меня оставили в покое, ведь я не скотина… Поэтому я задохнулся от возмущения, и оно должно было найти себе выход самостоятельно. В присутствии этих людей мои слова прозвучали так, как если бы заговорило само чувство униженности:

— Не беспокойтесь, я пойду пешком…

И я действительно пошел, но в противоположном направлении, настолько мне было не по себе. Тогда Энеас подбежал ко мне, схватил за руку и отругал:

— Ты с ума сошел, парень! Как же ты думаешь добраться до Сеара, если пошел в Байю? Это очень длинная дорога, Эмануэл! А этот человек едет в Ресифи и согласен взять тебя с собой. Давай не будем больше терять времени!

С этими словами Энеас подталкивал меня к машине пожилого господина, который дружески улыбался. Обращаясь ко мне, он сказал: «Поехали, Эмануэл! Садись!» Энеас сам взялся за ручку дверцы, ни за что не хотевшей открываться. Хозяин машины, находившийся уже по другую сторону, крикнул: «Теперь ее нужно вверх, а потом снова резко вниз, чтобы она открылась». Так как дверца не поддавалась, он, уже было сев за руль, вышел и распорядился: «Давай, чтобы не терять времени, влезай через мою дверцу».

Все в этой машине было слишком старым. Так как ничего другого не оставалось, я перелез через шоферское сиденье и устроился рядом, дожидаясь, пока Энеас закончит меня характеризовать. Наконец пожилой господин занял свое место, захлопнул дверцу и прокричал последние слова прощания полицейскому, махавшему нам вслед.

Автомобиль медленно тронулся и покатился по шоссе, убого и беспорядочно чихая, как будто бы демонстрируя тем самым свою неспособность преодолеть обозначившийся впереди подъем. Оглянувшись, я увидел около поста трех споривших полицейских. Они энергично жестикулировали. Старый двигатель тянул из последних сил, и мы еле тащились. Шофер, не отрывая глаз от дороги, пошутил: «Старик, котелок и невод служат до тех пор, пока не прохудится дно, юноша!» Автомобиль, как будто почувствовав себя оскорбленным, выстрелил целую автоматную очередь из выхлопной трубы, набирая скорость на спуске.

Нам предстояло преодолеть серьезное испытание. Начинавшийся подъем был длинным и извилистым. Переехав через реку Сан-Франсиску, недалеко от Порту-Реал-ду-Колежиу, мы оказались в исконных местах проживания древнего индейского племени, почти вымершего. Там эти немногочисленные индейцы назывались ксукурус, дальше — фулниус. Разбросанные по сертанам[10], они всюду имеют разные названия, но на самом деле в прежние времена входили в состав большого народа карири, имевшего свой язык и богатую культуру. Теперь от нее остались лишь кое-какие воспоминания, если судить по примитивной керамике, выставляемой вдоль шоссе на продажу как сувениры. Пожилой господин, который вел машину нарочито медленно, рассматривая этот товар, указал на селение, расположенное на другом берегу, уже в Сержипи (оно называлось Каррапишу), и сообщил мне тоном знатока, что керамические изделия оттуда пользуются большим спросом и стоят дорого, возможно, представляя собой последние образцы подлинного индейского искусства, когда-то здесь процветавшего.