Повесть о Федоте Шубине - Константин Коничев

Суета торгового города быстро надоела Шубину. При благоприятной погоде, на большом паруснике, прямым сообщением он отправился в Неаполь, а оттуда по побережью Тирренского моря — в Рим.

Памятники древности, памятники эпохи Ренессанса, создания Микеланджело и других великих мастеров искусства затмили в глазах Федота Шубина роскошь парижских салонов и дворцов.

Рим был школой художников и скульпторов всего мира. Они учились друг у друга, учились на образцах скульптуры античных мастеров, посещая пышные храмы, дворцы и виллы аристократов.

Шубин присоединился к группе своих земляков-пенсионеров, обучавшихся в парижской Королевской академии, находившейся в Риме. Время теперь у него уходило полностью, чтобы лепить, рисовать, слушать лекции, высекать фигуры из мрамора и посещать музеи.

Имена великих мастеров-ваятелей Древней Греции Поликлета и Мирона, Фидия и Праксителя и их творения, пережившие многие века и не переставшие быть прекрасными, казались русским пенсионерам, в том числе и Шубину, священными и непревзойденными. И действительно, в статуях древних ваятелей было совершенство, волнующее величием силы высокого мастерства, вложенного в холодный мрамор. В одном из римских дворцов Шубин заинтересовался произведением Мирона — статуей «Дискобол». Две тысячи лет прошло с тех пор, как Мирон создал эту статую, изображающую живое мгновение, момент бросания диска, трудно уловимый момент для изображения в мраморе. Эта работа древнего ваятеля Шубину нравилась тем, что в ней отсутствовало мертвое спокойствие. Фигура гимнаста с диском в такой живой позе могла быть под силу только великому мастеру, могущему запечатлеть жизнь в ее мгновенном движении.

И если Федор Гордеев увлекался Афродитами, Гермесами, Аполлонами и Зевсами, обломками, раставрациями и копиями их статуй, то Шубина прежде всего и всегда — и в Париже, и в Риме привлекали те работы ваятелей, в которых чувствовалась историческая правда. Увидев мраморный бюст императора Каракаллы, Шубин был удивлен смелостью римского ваятеля, создавшего превосходный скульптурный портрет с тонким изображением отвратительных черт характера, присущих кровожадному императору.

Гордеев же, глядя на бюст Каракаллы, отмахнулся и смеясь сказал:

— И чего ты, Федот, нашел привлекательного в этой образине? Зачем ты хочешь ее зарисовывать и, не дай бог, лепить подобное чудище!

И тогда Шубин остановил его, заставил задержаться около бюста и высказал свой взгляд на скульптурные портреты, какими они, по его мнению, должны быть. Он сказал, показывая на лицо Каракаллы:

— Из истории Древнего Рима мы с тобой знаем все похождения этого тщеславного и властолюбивого негодяя.

— Что-то не припоминаю, — заметил Гордеев.

— Плоха, значит, память. Изволь, я могу тебе напомнить. Еще в Петербурге в Академии мы читали о Каракалле, и профессор по истории говорил о нем и его жестокостях.

— Ах, да, да! Это тот, который отца отравил, родного брата убил и с матерью сожительствовал. Ах, мерзавец! Да еще двадцать тысяч умертвил невинных единомышленников своего брата, и все ради славы, ради единовластия. По колено в крови стоял. Это он старался быть похожим на Александра Великого, совершал разрушительные, а чаще всего неудачные походы, грабил слабые народы и на эти средства подкупал льстецов и глашатаев, которые ездили по стране и прославляли его как великого и мудрейшего императора…

Гордеев стал внимательно рассматривать бюст Каракаллы — императора, известного кровавыми жестокостями, коварством и распутством. Он долго стоял молча, плотно сжав губы и наконец, нахмурившись, сказал:

— А я не стал бы утруждать себя работой над таким бюстом…

— Ты не то хотел сказать, — возразил Шубин товарищу. — Тебя могли бы принудить изваять бюст Каракаллы, как и того ваятеля, создавшего этот бюст. Но ты не смог бы сделать так смело!.. Ведь даже не ведая ничего о жизни этого мерзавца, стоит только вдумчиво всмотреться в эти хищные глаза, в этот отвратительный рот, в эти складки лица, в нависшие брови и прочее, прочее… Можно угадать в нем все мерзости, безжалостно раскрытые временем и историей… Тут ваятель не погрешил против истины, не поторговал своей совестью. И надо сказать, — убежденно добавил Шубин, — этот скульптор был современник Каракаллы, не принадлежал к числу льстецов. Он был правдив. Венценосный Каракалла развенчан им и уничтожен. Вот как надо работать!..

— Легко сказать! — не согласился с Шубиным Гордеев. — Подобное стремление к правде, по-твоему, граничит с изобличением их величеств. А это знаешь, к чему привести может? В лучшем случае лишиться заказов, в худшем — Сибирь или монастырь Соловецкий. Нет уж, спасибо за науку. Сами с усами, поживем — увидим… А кстати сказать, как ты смотришь на статуи и бюсты других римских императоров — Марка Аврелия, что в Капитолии, Августа, что в Ватикане?

— Этим статуям, изображающим заслуженных деятелей римской истории, я отдаю предпочтение, — ответил Шубин и продолжал: — Марк Аврелий был человек большого философского ума. Народ его почитал заслуженно. И конная статуя в позолоте воздвигнута ему с отражением благородства души и деяний этого человека… Касательно мраморной статуи Августа, изваянной еще за двадцать лет до нашей эры, и касательно самого Августа, то прежде всего знать надлежит историю этого человека. Разумеется, он не чета поганому Каракалле. При этом Августе — первом римском императоре — весьма процветала здешняя держава. Это был действительно мудрый властитель, трибун и даже стихотворец. Гораций и Виргилий — его современники — пользовались уважением и покровительством Августа. Надеюсь, ты помнишь его изображение?

— Забыть невозможно! — восторженно отозвался Гордеев. — Трижды смотрел и восхищен беспредельно…

— Да, эта статуя Августа, она у меня и сейчас перед глазами. Пойдем прочь, да подальше от злодея Каракаллы, и по пути поговорим, — предложил Шубин.

Они вышли из Палаццо на пустынную улицу. Вечерело. Солнце скрылось, но было еще светло, и бледная ущербленная луна, едва заметная, повисла над древним городом. Двое русских пенсионеров-однокашников шли мимо тихих и узких переулков, мимо мрачных средневековых башен, арок и поросших зеленью мраморных колоннад. Шли, никого не замечая, громко разговаривая.

— Статуя Августа тем и хороша, — продолжая, говорил Шубин, — что в ней есть дыхание жизни, в движении фигуры, в лице, во взгляде, обращенном к народу, — ведь Август изображен в позе трибуна. Панцирь, украшенный барельефами, великолепен. Таких барельефных панцирей у греков, видимо, не было среди доспехов, и нет их на греческих статуях, плащи и тоги не идут в счет. Греческие ваятели умели делать драпировки, но главное-то не в нарядах, а в облике, в выражении характера, души человеческой. Греческие ваятели, конечно, великие мастера, кто не признает этого? — продолжал Шубин, словно бы увещевая своего земляка, молча и терпеливо слушавшего его, — но эти мастера превозносили личность человеческую до небес. Портретная живопись не легкая вещь, а скульптура портретная и того трудней. И кажется мне, Федор, что ты при всей твоей смекалке и умелости побаиваешься стать ваятелем правды ради. Не так ли? Ведь правда — она и груба и вельможам не люба. Так не лучше ли, по-твоему, молиться на бездушную скульптуру, на ее божественную непогрешимую красоту, а потом, возвратясь на родину, лепить в барских особняках пухлощеких амуров и купидонов да в церквах делать бесплотных херувимов и серафимов?! Бойся, страшись и избегай, Федор, этого!.. Наши предки-иконописцы в этом смысле, ей-богу, смелее нас были…

— У всякого попа свой устав, — ответил на это Гордеев, — поживем — увидим.

— Да, увидим. Разные люди и по-разному на одни и те же вещи смотреть могут. Так и мы судим. Так и о нас судить будут, если сотворим что-либо достойное для суждений. Я ненавижу, я презираю, не считаю за человека такого Каракаллу и на месте того древнего ваятеля поступил бы так же, как он. А если же бюст у меня не получился, скажем, если бы я невольно слицемерил, я разбил бы его в прах как неудачу…

Глава восемнадцатая

В Риме в те дни жил русский вельможа, любитель искусства Иван Иванович Шувалов. Шубин получил через него пропуск в Академию св. Луки и Капитолийскую академию, где лепил с обнаженной натуры, и с этим же пропуском входил в мастерские итальянских живописцев и скульпторов.

Много раз бывал он вблизи знаменитого Ватиканского собора и подолгу простаивал на главной площади. Огромный храм Петра, воздвигнутый по проектам Микеланджело и Мадерна, Виньолы и Рафаэля, возвышался над Римом. По сторонам от него, справа и слева, тянулись, подобно громадным щупальцам, закругленные колоннады — создание Бернини. Сюда подъезжали в золоченых каретах кардиналы, академики и вся римская знать во главе с «наместником божьим» — папой.