Избранное. Том второй - Зот Корнилович Тоболкин

Так! – нехорошо скривил губы Федяня. – Я, ка-ааанечно, уйду, раз просишь, но знай: будут у тебя ворота смолёны, а окна биты! Брысь, курвы! – рявкнул он на девок, и вся ватага вывалила на улицу.

- Где ты, силушка моя? – сокрушённо качал седым пухом Семён Саввич, подбирая обломки костыля.

- Убью! – ревел Ефим, пытаясь освободиться от оцепивших его рук.

Смертельно обиженный старик кое-как добрался до голбчика. За окном, снимая с пяты большие ворота, улюлюкали парни.

- Пойду я, – озираясь по сторонам и ничего не понимая в происходящем, сказал учитель, его никто не удерживал.

- Пронечка! – трясла гармониста Мария. – Очнись! Очнись, милый!

- Пусти! Пустите! – оттеснив её, Катя приподняла окровавленную голову парня, влила в рот брусничного сока. Он медленно открыл глаза, пошарил руками. Ничего не обнаружив, вскочил:

- Гармошка где?

- Цела твоя гармонь! Цела, не беспокойся! – снимая с кровати гармонь, сказал Ефим. – А за удар он ответит. Не я буду.

- Голова-то как? – спросила Шура.

- Вся в шумах. Нескладно вышло у нас... Пойду я.

- Куда ты? Спьяна убить могут! – загородила дорогу Катя.

- Это ты зря, – возразил Ефим. – И пальцем не тронут. Сам пойду провожать.

- Раньше смелость-то надо было показывать! После драки кулаками не машут.

- Сказал: за удар ответит...

- Выговор по комсомолу запишешь? А ему наплевать!

- Пустое говоришь, Катерина! Мы сами разберёмся! – осадил Прокопий.

- Тогда пошли, Пронь, – обрадовался Ефим, видя, что друг не сердится на него за Федяню.

- Ему бы лучше остаться, – подавив вздох, сказала Мария и стала поспешно одеваться.

- Ну, что ж, – с упрёком взглянув на неё, круто переменил своё решение Прокопий. – Останусь... Мутит меня... – и, не дожидаясь, когда разойдутся гости, пал на кровать.

На голбце чуть слышно всхлипывал дед Семён. Душно чадила лампа. Трещала тесьма, высасывая последние капли керосина. Катя убрала со стола и, присев на краешек кровати, склонилась над парнем. Он почувствовал на губах солёное.

- Ну, что ты? Ну, что? – не понимая, отчего она плачет, шептал Прокопий.

Семилинейка потухла, злобно прошипев что-то. Слёзы утихли.

...Идя в кузницу, Гордей встретился на мосту с Дугиным. Перебросились несколькими словами. Отводя в сторону неправедные глаза, Михей попросил:

- Ты за Федьку-то не держи на меня зла! Выдрал бы его, да не осилю.

- Помогу, – хмуро кивнул Гордей. – Проучить не мешает.

И они завернули в конюховку.

- Вы на дверях постойте, – велел он Михею и Коркину; сняв зипун, взял вожжи и пригласил: – Иди ко мне, Фёдор!

- Бить хошь? Смотри, как бы без бороды не остался!

- Ты ишо грозишь? – свернув парня жгутом, сдёрнул с него штаны и стал драть за всё позорище, приговаривая: – За голову, за костыль. За ворота... За голову, за костыль, за ворота.

Федяня дико взвыл от стыда и унижения, рванулся, но погас в могучих руках кузнеца.

- Довольно? – спросил Ямин. – Ну, гуляй, да мотри, без фокусов.

Провожаемый хохотом мужиков, парень ринулся на улицу, схватив по пути по подзатыльнику от отца и от Коркина.

Он не появлялся в селе до весны.

Сазонов вызвал в сельсовет Дугина, велел ему сменить у старика ворота и восстановить вывороченный частокол. Отцу помогал Ефим. Долгое время они не знали, куда девался Федяня.

Глава 12

По утрам в Совете было пусто. Сазонов любил эти часы тихого уединения. Надев на нос очки в круглой металлической оправе, он доставал книжку и, забыв обо всём на свете, читал, пока высокое шаткое крыльцо не скрипело под тяжестью чьих-либо ног. Первою обычно приходила Варвара Теплякова. Заслышав её шаги, Сазонов поспешно прятал очки, скрывая близорукость, появившуюся от неумеренного чтения. Варвара давно приметила в председателевом столе тёмный кожаный футляр, но, зная, что он стыдится при посторонних носить очки, не подавала вида.

Кроме книг у Варлама была ещё одна слабость. Она особенно привлекала Варвару, видевшую в этом отдалённое сходство с Логином. Отдыхая, Сазонов брал в руки нож или пилку и резал что-нибудь из дерева. Варвара часто любовалась его изделиями, но для порядка ворчала, убирая стружки, хотя и испытывала при этом удовольствие не меньшее, чем при стирке пропитанных красками рубах мужа.

Сазонов и на этот раз достал из-под лавки обожжённую палку, которую сделал для деда Семёна, и принялся полировать её фетровым лоскутком. Палка напоминала по форме ружье, ствол которого упирался в