Сад чародея - Геза Чат

На Западе уже давно прошли те счастливые времена, когда люди среднего или низкого музыкального уровня жили в окружении лучшей музыки — той же, что герцоги с графами. Поколение, для которого Бах писал «Хорошо темперированный клавир» и «Инвенции», вымерло. Современные же композиторы не пишут музыку для домашнего музицирования. Для исполнения их фортепианных трио, струнных квартетов и фортепианных пьес, даже песен, требуются высококлассные музыканты. Технические сложности слишком велики. Для поддержания новизны, силы воздействия пока не придумали другого способа, кроме усложнения всего и вся. Если взять для сравнения партитуру Вагнера и Моцарта, сразу ясно видно, как сложна на вид первая и проста вторая (я специально говорю «на вид», поскольку, по сути, дело обстоит совсем наоборот). Симфония Моцарта доставит нам удовольствие и в переложении для исполнения в четыре руки, но музыка Вагнера никак не поместится на клавиатуру рояля. И пока, как мы видим, все только усложняется. «Саломея» в фортепианном переложении, например, — неуправляемое, с трудом поддающееся анализу нагромождение звуков.

А ведь нужна и современная музыка для домашнего музицирования. Ведь рано или поздно сложатся такие экономические условия, которые позволят несчастным городским жителям обращаться к музыке лишь вечером, когда ее можно использовать уже только в качестве психического стимулятора, а если она не стимулирует сразу, то человек заснет. (Многие мои знакомые-любители оперы признавались, что их уже интересует только Вагнер и Пуччини, а Моцарта, Верди они слушают безо всякого интереса, скучая).

Надо быть осторожными, чтобы не оказаться заложниками собственного высокомерия. Поверим и признаем, что старым искусством можно и нужно наслаждаться лишь после того, как переваришь искусство современное. Только после Ибсена надо переходить к Эсхилу, и лишь тот по-настоящему может понять Баха, кто уже понял Вагнера, повосхищался им и уже немного в нем разочаровался. Но новая домашняя музыка нам все-таки нужна. И она будет. Тем самым, я выражаю убеждение в том, что, несмотря на всю видимую усложненность современной музыки, она будет упрощаться. Она станет проще технически, в своих выразительных средствах, по форме, но при этом не откажется от чудесных, заново открытых гармоний и остроты звучания. Потомки Дебюсси и Штрауса найдут способ выразить и обобщить свою индивидуальную поэтику, или, если хотите, свое безумие, но без того, чтобы в своем выражении разом отказаться от самих себя и в себе от сегодняшнего, современного человека.

Тогда мы сможем надеяться, что те аморальные и многократно усложненные отношения, в которых оказались с музыкой большая часть не умеющих играть, но любящих музыку столичных жителей, исполнится благонравия. С распространением привычки к домашнему музицированию мы вступим в тесную связь со славными творениями музыкального искусства, которые до сих пор молоды, полны жизни и ждут своего воскресения в гостиных разумных, здоровых, талантливых людей, под клавишами маленьких дешевых пианино и на простых скрипичных струнах.

Я пережил много разных музыкальных впечатлений, но самым прекрасным считаю то, когда в деревне после завтрака в беленой известью комнате я мог играть скрипичные сонаты Моцарта. При первом прослушивании «Саломея», «Мадам Баттерфляй» и «Тристан» производили более сильное впечатление, но эту историю я вспоминаю с большей теплотой, ведь за наслаждением здесь не следовала бледная тень разочарования.

Именно поэтому я должен верить в то, что домашняя музыка появится, и произойдет это скоро. Она нужна, чтобы заманить музыкального наркомана к роялю, заставить его научиться играть, и перенести музыкальную культуру на новый, жизнеспособный фундамент, на базу активного музицирования. Мир и тогда не обретет универсального понимания того, что музыка превосходит в своих откровениях мудрость и философию — ведь мы знаем то, чего не знал Бетховен: мир до сих пор не оценил тот простой факт, что музыка и есть высокое проявление мудрости и философии. Но она может и должна занять по праву полагающееся ей место в культурной жизни.

Бела Барток

Немецкие музыкальные энциклопедии рассуждают о сецессионистах от музыки. По их мнению, в музыке никогда еще сецессии не было. Исторически в изобразительных искусствах индивидуальный способ выражения становился школой письма, для этого художникам не надо было приобретать себе чистые очки современного художественного видения. Если следовать этой логике, лидеры сецессионизма — единственные современные художники, а эпигоны всех прочих стилей — подслеповатые подражатели.

В музыке же дела обстоят так: слушателя — даже если он не слишком разбирается в музыке — может заинтересовать только качественное искусство. То есть, действительно достойное творение отдельной личности. Качество конкретной инвенции установить не сложно. Таким образом, музыкант-сецессионист средних способностей имеет куда меньше шансов, нежели художник-сецессионист с аналогичной степенью талантливости. Композитор выражает себя не только посредством разработки темы и соединения различных мотивов, но и самим выбором темы. Композиторы прошлого были вынуждены ограничиваться лишь этим, поскольку строгое соблюдение композиционных правил было обязательным. После Вагнера музыкальное искусство оказалось в щекотливом положении. В обиход вошли новые средства выражения, а те, кто их использует, — далеко отошли от прошлого музыки. По крайней мере, на первый взгляд. Музыкальный критик Ганслик[9] настойчиво боролся против такого разрыва, и сегодня мы находимся в ситуации, когда максимум, с чем могут согласиться музыкальные абсолютисты, это то, что произведения композиторов с индивидуальным, ни на что непохожим языком могут считаться искусством, но не музыкой.

Бела Барток принадлежит к тем, кто, если хотите, создает, скорее, искусство, нежели музыку. Подобное разграничение — лишь повод заявить, что такое искусство каждой своей частичкой вызывает у нас интерес. В музыке Белы Бартока, особенно в его оркестровых пьесах, пульсирует весь его необычный темперамент. Лихой, сангвинический венгерский нрав, в равной степени склонный и к насмешкам, и к заразительному смеху, и ко вспышкам гнева. В своей первой, обретшей известность работе — симфонии Кошшута — композитор высмеял гимн «Боже, храни императора», превратив его в кошачий концерт; издевался он, заметим, не над великолепной и благородной мелодией Гайдна, но над семейным гимном Габсбургов. Тот, кто осмеливается совершить подобное, — больше, чем абсолютный музыкант.

Есть у Бартока одно Скерцо для фортепиано с оркестром. Дерзкая, отчаянная, бешено радостная музыка. Четыре года тому назад пришлось снять ее с репертуара филармонического общества из-за исключительной технической сложности произведения. Скрипачи жаловались, что у них затекает правая рука, и после репетиций болят мышцы, исполнители на духовых — что у них не хватает легких, контрабасисты — что ломают мизинцы. Вот из-за этого и пришлось отменить исполнение Скерцо. Этот случай во многом предопределил судьбу Бартока-композитора и ничему его не научил. Сочинитель не начал писать более легкую для исполнения музыку и не отказался от своего «я».

Потому что он нашел это «я» — особый, вечно юный, склонный играть со стилями и любящий романтику венгерский дух. Этнически его музыку питает не столько венгерская, сколько секейская народная музыкальная традиция. Как исследователь-этнограф Барток внес значительный вклад в дело венгерской музыки — он видел, что оригинальную этническую музыку почти уничтожило цыганское влияние, особенно в Альфёльде, где она совершенно утратила свой изначальный характер. В народных же песнях секеев, чангов, жителей Задунавья, наоборот, сохранились древневенгерские элементы, куда более удобные для использования в качестве контрапункта.

Как же использует их Барток? С блестящим остроумием. Тот, кто слышал его сюиту, — два года назад она была впервые исполнена в Венской консерватории, а в прошлом мае три части были сыграны на открытии сезона в будапештской Музыкальной академии, — никогда ее не забудет. На слух — сплошное волнение. Новые, никогда прежде не слышанные тембры, дикие, безудержные ритмы, пульсация которых вызывает в памяти звонкие, резкие поэмы Петёфи. Точно ракеты-шутихи разлетаются во все стороны из оркестра новые, глубокие и дерзкие идеи. Слушатель попадает в особую атмосферу. Хмельные лица, пьяные визги, мускулистые мужские руки, много теплых и кричащих тонов. В воздух взлетают многоэтажные ругательства, градус повышается, и к вину, что выливается из-под стола, примешивается кровь.

Эта империя воображения похожа на мир Эндре Ади[10]. Только у Бартока этот мир более здоровый и веселый. Сарказм у него более светлый (да, в музыке Бартока есть сарказм). Однако сходство с Ади усиливается еще и тем, что оба автора — прирожденные лирики, и их искусство — фанатичное, упорное стремление выразить свое «я». Они не довольствуются привычными средствами выражения, но выдумывают новые средства и способы. Даже слово «выдумывают» здесь не уместно, ведь их высказывание совершенно искреннее, даже интуитивное.