Дени Дюваль - Уильям Теккерей

Правда, на собрании в ратуше дедушка выступил с пожертвованием и с пространною речью. Он сказал, что он и его единоверцы и соотечественники-французы уже почти сто лет пользуются британским гостеприимством и свободой, что, изгнанные с родной земли преследованиями папистов, они обрели здесь защиту и что теперь для французских протестантов настало время доказать свою благодарность и преданность королю Георгу. Речь дедушки приняли весьма сочувственно — у старика были здоровые легкие и бойкий язык. Уж кому-кому, а мне-то известно, что он мог нанизывать фразы целыми ярдами и часами бубнил монотонным голосом, который (да простит мне бог!) Давно уже перестал вдалбливать слова поучения в душу его нечестивого внука.

После дедушки речь держал мистер Джеймс Уэстон из Приората (он и мой милый друг мистер Джо сидели со знатными господами и членами магистрата на возвышении в передней части залы). Мистер Джеймс с большим воодушевлением заявил, что, подобно мистеру Дювалю говорившему от имени французских протестантов, он, со своей стороны, может поручиться за верность другой группы лиц, а именно, приверженцев английской римско-католической церкви. Он убежден, что в час опасности он и его собратья выкажут верноподданнические чувства не хуже любого протестанта в королевстве. И, если подобную безделицу можно счесть за доказательство верности он — хотя он и уверен, что сосед Дюваль много его богаче (тут дедушка вскричал: "Нет, нет!" — и вся зала разразилась громким смехом), — жертвует на оборону две гинеи на одну гинею Дюваля.

— Разумеется, я готов внести свою гинею, — испуганно пролепетал дедушка, — и да пойдет на пользу дела эта скромная лепта бедного человека!

— Гинею?! — вскричал Уэстон. — Я даю сотню гиней!

— А я вторую сотню, — сказал его брат. — Мы, римско-католические джентри Англии, докажем, что не уступаем в верности нашим братьям-протестантам.

— Запишите моего свекра Питера Дюваля на сто гиней! — воскликнула своим низким голосом матушка. — Запишите меня на двадцать пять гиней и моего сына Дени тоже на двадцать пять. Мы ели английский хлеб, и за это говорим спасибо и от всей души восклицаем: "Боже, храни короля Георга!"

Речь матушки была встречена громкими аплодисментами. Фермеры, джентри, лавочники, богачи и бедняки все устремились вперед со своими пожертвованиями. Еще до конца схода была собрана порядочная сумма на вооружение и экипировку отряда ополченцев Уинчелси, и старый полковник Эванс, ветеран Миндена и Фонтенуа, а также молодой мистер Барлоу, потерявший ногу при Брендиуэйне, объявили, что они берутся обучать ополченцев, покуда его величество не пришлет своих офицеров для командования отрядом. Было признано, что все говорили и поступали так, как велел им гражданский долг.

— Пускай себе французы высаживаются! — кричали мы. — На берегу их встретит почетный караул, составленный из жителей Рая, Уинчелси и Гастингса!

В том, что французы намереваются произвести высадку, не сомневался у нас почти никто, особенно после появления королевской прокламации, в которой описывались обширные военные приготовления неприятеля на суше и на море. Мы все еще поддерживали известные связи с Дюнкерком, Кале и Булонью, а наши рыболовные шхуны иногда добирались до самого Остенде. Нам доставляли подробные сведения обо всем, что происходило в этих портах, и мы знали, сколько там собрано войск и сколько снаряжено французских военных кораблей и каперов. Я ничуть не удивился, когда однажды вечером застал у лас на кухне нашего старого булонского компаньона Бидуа, — сидя в обществе дедушки, он курил трубку и потягивал свой же собственный коньяк, за который, как мне было доподлинно известно, кесарю отнюдь не воздали кесарево. Голуби, жившие на холме, продолжали совершать свои путешествия. Как-то раз, зайдя навестить фермера Перро, я нашел у него шевалье де ла Мотта, который вместе со своим приятелем отправлял в полет одну из этих птиц. Приятель де ла Мотта весьма кисло спросил на немецком языке:

— Что надо здесь этому Spitzbube? [107]

— Versteht vielleicht Deutsch [108], - поспешно вставил шевалье и, повернувшись ко мне, с дружеской улыбкой осведомился о здоровье матушки и деда.

Этот помощник де ла Мотта был некий лейтенант Люттерлох; он прежде служил в Америке в одном из гессенских полков, сражавшихся на нашей стороне, а теперь частенько наезжал в Уинчелси, где с важным видом разглагольствовал о войне и о своих подвигах в Европе и в наших американских провинциях. Говорили, будто он квартирует где-то неподалеку от Кентербери. Я, разумеется, догадался, что он принадлежит к числу "макрели" и, подобно самому де ла Мотту, Уэстонам, моему бессовестному деду, а также его партнеру Раджу, промышляет контрабандой. Сейчас вы узнаете, как мосье де ла Мотту пришлось впоследствии горько пожалеть о своем знакомстве с этим немцем.

Зная о дружбе шевалье с господами, имевшими касательство к "макрели", я нисколько не удивился, застав его в обществе немецкого офицера, хотя при этом произошел случай, внушивший мне подозрение, что он замешан в делах, еще более беззаконных и опасных, чем контрабанда. Я взбирался на холм… сударыня, надлежит ли мне в своих воспоминаниях открыть всю правду? Что ж, правда никогда никому не причиняла и не причинит вреда, и поскольку она касается лишь до нас с вами, я могу без всяких опасений рассказать все, что было. Итак, я часто взбирался на холм поглядеть на голубей, ибо некая молодая особа тоже очень любила голубей и время от времени наведывалась в голубятню фермера Перро. Скажу ли я, что предпочитал эту славную белую голубку всем остальным? Что она порою с трепетом прижималась к моему сердцу? Ах! Старая кровь стучит в нем от одной лишь этой мысли. Я чувствую, что помолодел, — надо ли говорить, па сколько лет, дорогая? Короче, эти прогулки на голубятню принадлежат к числу наших драгоценнейших воспоминаний.

Однажды, покидая обитель голубиного воркованья, я случайно встретил своего бывшего соученика по имени Томас Мизом, который повсюду расхаживал в новенькой форме рядового уинчелсийского ополчения, — он страшно ею гордился и ни на минуту не расставался со своим кремневым ружьем. Когда я подошел к Тому, он как раз выпалил из своего орудия и попал прямехонько в цель. Один из голубей фермера Перро лежал мертвый у его ног. Это был почтовый голубь, и юноша очень испугался, особенно когда заметил листок бумаги, привязанный под крылом убитой птицы.

Письмо состояло всего из трех строчек, но Том не сумел его прочесть, так как оно было написано немецким готическим шрифтом. Я мог лучше справиться с этой задачей и сначала подумал, что речь идет о контрабанде, которой промышляли многие из наших друзей. Тем временем Мизом поспешно ретировался, подозревая, что ему несдобровать, если фермер узнает о гибели одной из своих птиц.

Я сунул записку в карман, ничего не сказав Тому о ее содержании, но мне пришла в голову одна мысль, которую я решил обсудить с доктором Барнардом. Я отправился к нему в дом и прочитал ему послание, которое нес злополучный вестник, сраженный пулею Тома. Мой добрый друг очень взволновался и в то же время обрадовался, когда я перевел ему голубиное письмо, и особенно похвалил меня за то, что я ничего не сказал Тому.

— Может быть, мы попали пальцем в небо, Денни, а может, это, наоборот, нечто очень важное. Я сегодня же поговорю с полковником Эвансом, — сказал доктор.

Мы отправились на квартиру к полковнику. Это был старый офицер, служивший еще под командованием герцога Камберлендского; теперь он, как и доктор, состоял мировым судьею нашего графства. Я перевел полковнику письмо, в котором говорилось:

[109]

Взглянув на лежавшую перед ним бумагу, в которой содержался официальный перечень воинских частей, расквартированных в различных гарнизонах Пяти Портовых Городов, полковник Эванс убедился в точности сведений, доставленных голубем.

— Это почерк шевалье? — спросил он. Я сказал, что не думаю, и упомянул о немце, с которым встретил мосье де ла Мотта. Оказалось, что полковник Эванс хорошо знает господина Люттерлоха. — Если тут замешан Люттерлох, то мы об этом деле кое-что узнаем, — сказал полковник и шепнул что-то доктору. Он тоже похвалил меня за осторожность, велел никому ничего не рассказывать и убедить Тома держать язык за зубами.

Что до Тома, он оказался менее осторожным. Он рассказал о своем приключении кое-кому из приятелей, а также родителям, которые, как и мои родные, были ремесленниками. В Уинчелси они имели уютный домик с садом и большой загон для скота. В один прекрасный день их лошадь была найдена в конюшне мертвой. Потом у них околела корова. В те дни месть принимала странные формы, и джентри, фермерам, ремесленникам и торговцам, которые навлекали на себя ненависть известных лиц, частенько приходилось сожалеть о своей неосторожности. То, что мой злосчастный дед был и продолжал оставаться членом сообщества контрабандистов, — факт, который, боюсь, мне не удастся ни отрицать, ни смягчить. Он, разумеется, горько за это поплатился, но рассказ мой еще не продвинулся настолько, чтобы я мог поведать о том, как старик был наказан за свои грехи.