Серый - цвет надежды - Ирина Ратушинская

Будучи верующей и стараясь следовать этическим принципам религиозной морали, я, оказывается, сама того не желая, подрываю советский строй.

Никогда раньше мне не приходила в голову мысль покинуть родину, но, не имея возможности защищаться от клеветы, не имея возможности жить на своей родине, не имея прав, оговоренных в ст. 18-й Всеобщей декларации прав человека и в ст. 19-й Международного пакта о гражданских и политических правах, я ОТКАЗЫВАЮСЬ ОТ СОВЕТСКОГО ГРАЖДАНСТВА.

Прошу советское правительство разрешить мне выехать в Швецию к семье моего покойного брата - его жене Ласмане Валентине Карловне и трем его дочерям. Не думаю, что советская власть для своего укрепления непременно нуждается в том, чтобы я умерла в Мордовии, а не в Швеции.

6 марта 1984 г. Лидия ДОРОНИНА

Дважды отсидев в уголовной зоне, она не считала нагрудный знак объектом, против которого стоит бороться - есть вещи и похуже. Вон при Сталине - все с номерами ходили! Были бунты, да не из-за этого. Так что нагрудный знак она пока будет носить, а если почувствует, что ей это мешает - успеет от него отказаться. Мы, конечно, не настаиваем - на то и свобода совести. Ознакомили ее с нашей позицией (она изложена в заявлении - так что просто дали ей прочесть), а там - пусть решает сама.

Разумеется, Подуст в восторге. Вьется в нашем молчаливом доме:

- Женщины, вот Доронина среди вас - старшая и, видимо, умнее. Вы все будете ездить в ШИЗО и лишаться свиданий, а она - не будет!

Мы, естественно, молчим, а пани Лида очень вежливо и спокойно:

- Тем, что вы меня противопоставляете моим соузницам, вы побуждаете меня сорвать нагрудный знак. Поэтому лучше прекратите. Я его пока не сниму, но если при мне хоть кого-то за него накажут - сорву и выброшу в печку.

Сорвет его она с себя позже, именно в этой ситуации. И напишет об этом соответствующее заявление. С пани Лидой лучше не шутить такими вещами - она бесконечно добра и почти бесконечно уступчива, но есть и предел, до которого ее не следует доводить. Уяснив себе остальные проблемы зоны, она излагает свою позицию в отношении надвигающейся забастовки: работать она и не намеревалась. Хватит с государства, что оно теперь получает ее тридцать два рубля пенсии! У нее трудовой стаж давно закончен, и довольно. По поводу Подуст она пока в бойкоте участия не примет:

- Я раньше должна убедиться сама, что она за человек. Не сомневайтесь, что я вам верю, но мне будет спокойнее, если я услышу от нее такое своими ушами. Вдруг это еще не потерянная душа?

Подуст быстренько притихает: видно, по работе конфликт со всей зоной пошел ей не на пользу и положение ее сейчас шаткое. Сесть пани Лиде на голову она уже не пытается - первого отпора было достаточно. Пани Лида для нее сейчас - как соломинка для утопающего, она боится нарваться на бойкот и с ее стороны. Поэтому предпочитает не приставать ни к кому.

Владимирова притихла уже давно: ей тяжело дается одиночество среди нас. Утратила вкус к угрозам, и вместо этого твердит, что ночью повесится. Мы не очень-то верим: кто угрожает самоубийством, тот менее всего к нему склонен. Но что ей приходится плохо - это видно. Даже оставила свои выбрыки, и тем заметнее, что она действительно в лучшем случае - нервнобольная, а в худшем - страдает тяжелыми нарушениями психики. Ее истерики, хоть и не направлены теперь против нас, повторяются безо всяких внешних причин. В таком состоянии она порой кидается с бранью на дежурнячек, порой преспокойно лезет через проволочные ограждения и забор, перерубает лопатой кабель сигнализации и перебирается на территорию больнички. Мы даже пугаемся за нее: ведь любой из нас, полезь мы за колючую проволоку, пришили бы попытку побега! Но - не Владимировой. Через часа три ее, умиротворенную и осоловелую, приводит обратно Подуст под локоток и укладывает в постель. Укол ей вкатили, что ли? Теперь, утратившая свою агрессивность и глубоко несчастная, она вызывает в нас все больше жалости.

А календарь отсчитывает день за днем. Зона ждет, что же будет дальше, и так мы доживаем до 14 ноября.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

- Владимирова и Лазарева, на этап!

ШИЗО? Но почему тогда - Владимирова? Она - человек административно ненаказуемый - что бы ни вытворяла, ее даже ларька не лишат... Дежурнячки успокаивают нас:

- Не в ШИЗО, не в ШИЗО! В Саранск на перевоспитание.

Это значит - в изолятор КГБ, сидеть в камере, а тебя периодически будут вызывать на беседу мордовские гебисты. Кстати, совершенно незаконно. Из лагеря в следственный изолятор человека могут перевести только в качестве обвиняемого или свидетеля по новому делу. Но когда это КГБ считался с законами? Владимирова собирает вещички, а Наташа лежит в постели. У нее температура и опять что-то с животом. Ехать в таком состоянии она отказывается. Приходят врачи, офицер Шишокин и Подуст. Подуст и Шишокин твердят, что Наташа симулянтка, врачи дважды перемеривают ей температуру ничего не поделаешь, есть! На этап ее не берут, но не берут и в больницу. А без обследования - как лечить? Пани Лида сама по профессии медсестра, и ей много не надо, чтобы поставить диагноз - язвенный колит. Но кто станет слушать заключенную? И Наташа до поры до времени остается в зоне.

На следующий день, наконец, приходит Павлов - долгожданный начальник лагеря. Тут-то мы к нему и подступаем: что такое случилось с Эдитиным свиданием? Он раньше мычит да мнется, потом начинает угрожать: мол убудет наказывать за то, что заступаемся друг за друга. Потом, наконец, выдает:

- Свидания Абрутене лишена законно!

- А за что?

- Не знаю я, за что, - но законно!

Так, все ясно. Вот и пришла пора начинать забастовку. Пишем заявление, и машинки в зоне затихают. Все, кроме одной - пани Лида, оказывается, первоклассная портниха, еще в ссылке этим зарабатывала на жизнь. Варежки она, конечно же, не шьет, но всерьез берется за наше обмундирование. Строчки, кармашки, стеганые кокетки... Мы, жалкие дилетанты, только ахаем. К ней начинают бегать дежурнячки: сшей им форменную юбку да обузь шинель, да парадное платье скомбинируй... Пани Лида никому не отказывает, а они тайком таскают ей то конфеты, то сахар и печенье. А наша портниха счастлива: денег на ларек ей пока из дому не прислали, и она переживала, что не может внести свою лепту в общий котел. Мы только смеялись: что за счеты между своими?

- Да не счеты! Просто вы все такие заморенные! - говорила пани Лида и меняла тему.

Теперь торжественно выплывают на стол конфеты, и мы пируем.

- По скольку съедим?

- По две! - непреклонно отвечает наша "цербер" - Таня Осипова. На ее обязанности лежит равномерное распределение продуктов: чтоб и на сегодня что-нибудь было, и через месяц. Она выдает золушкам на неделю чайную заварку, добычу из ларька, подсолнечное масло - растягивай как знаешь. А то в твое дежурство все съедим - что потом? Остальное - в чемодан, и со времени приезда Владимировой чемодан этот закрывается на ключ.

Две конфеты за раз - это, конечно, щедро, слов нет. Но мы начинаем требовать добавки: шуточная война зоны со "скупым цербером" - одна из любимых наших игр.

- Что такое две конфеты? Бог троицу любит!

- А эта склочница Ратушинская, пока не напишет десять строчек, вообще больше конфет не получит! - мгновенно реагирует Таня. Это еще одна игра. Таня под любыми предлогами вымогает у меня стихотворные строчки, и всегда получается так, что я ей должна то десять строк, то двенадцать. Сводится это к моим стихотворным дразнилкам: я описываю ямбами и хореями немыслимые похождения Татьяны Осиповой и читаю под хохот всей зоны. Тане эти дразнилки очень нравятся. Она называет их "пасквилями" и бережно хранит. Периодические обыски заметают в архивы КГБ произведения типа:

За что пою

Сию Змею?

За добродетель

За свою

Пошто вотще

Страдаю я,

Без должной мзды

Ея Поя?

Ладно, я готова написать десять строчек, только чтобы немедленно всем - по конфете добавки!

- Двенадцать! - упирается Таня.

- Десять!

- Четырнадцать, за вымогательство!

- Это кто же из нас вымогатель?

- Шестнадцать!

Понимая, что дело плохо, меняю тактику: пишу чин-чином заявление:

Церберу - от Малой зоны. ГОНИ КОНФЕТУ!

Наши, хохоча, подписывают - и Таня выполняет "волю народа", ворча, что мне это меньше чем в тридцать строк не обойдется. Она, впрочем, и сама рада: подбить ее на добавку нетрудно, но надо же соблюдать правила игры! Мне приятно мстительно сообщить читателю, что своей манеры наседать на бедного поэта Таня не оставила по сей день. Когда они с Ваней приезжали к нам в Чикаго - она немедленно, прицепившись к чему-то, стребовала с меня очередные семь строчек под дружный смех наших мужей. Шутки шутками, а этой нехитрой игрой она старалась поддерживать меня в профессиональной форме. Вдохновение - само собой, но когда его не было - мне все равно приходилось рифмовать эти самые "пасквили". Таня понимала, как трудно быть поэтом в полной изоляции от литературы и среды - и не давала мне спуску! Ни дня без строчки - выполнением этого очень и очень нелегкого принципа в лагере я обязана ей.