Прыжок - Илья Бражнин

Происшествие с теткой толкнуло Джегу на новые мысли о том, о чем давно не думал, что от себя отталкивал, о чем думать было неприятно — о гришкином деле. Комом непрожеванным сидело оно в его сознании. И много в этом коме было горького и колючего. Кололись и слова Нинки, последние, какие он слышал от нее. На нее самое обиды не было, а слова не забывались.

Кроме жалости к Нинке, было в ее смерти что-то угрожающее, что касалось не одного его. Была ее смерть не только убийством. Джега знал из материала следствия о существовании ее предсмертной записки, скомканной, разорванной и брошенной, но все же существовавшей, и в этом трагическом фокусничестве со смертью чуял Джега отчаяние и надлом. Отсюда вставало то угрожающее, что тревожило Джегу. Комсомолка, лучшая работница в коллективе — зачем нужно было ей играть в эту нездоровую игру? А если и другие станут на эту вязкую тропку? А на какой тропке он сам стоит? — захватывало дух, и отбрасывал мутные мысли от себя прочь.

Было в этом деле еще одно неприятное для Джеги — это существование Гришки и то, что Джега чувствовал какую-то связь с ним. Эта связь смотрела на него то из глаз юлочкиных, то из корзинки с передачей, которую раз в неделю носила Юлочка в исправдом.

Он ли сам или Юлочка покупает эти передачи — это не важно. Раз он это допускает, это уже значит, что он помогает Гришке, примыкает невольно к родственному сочувствию, которое заставляет Юлочку нести каждое воскресенье свою корзиночку к исправдомским воротам.

Но ведь он против Гришки, заодно с прокурором, с советским правосудием, с советской общественностью, с той массой рабочих и комсомольцев, которая на собраниях требовала беспощадного суда над убийцей. Каким же образом допускал он поддержку Гришки, косвенное участие в заботах о его здоровье и лучшем состоянии? Каким образом расходятся его линии там, на бурном комсомольском собрании, и в кухне, у корзины с передачей?

Но может ли он запретить Юлочке делать то, что она делает? Может ли он сказать: «Не смей верить в то, что твой брат этого не сделал, не смей проявлять к нему человеческого сочувствия, наконец, не смей носить ему передачи — ведь она же покупается на мои деньги и, значит, я помогаю ему»?

«— Хорошо, скажет она, — я куплю это на свои деньги, я продам что-нибудь свое. Но ты — подлец, если можешь попрекать меня тратой денег, как будто они не мои также.

— Да нет, — закричит он, — мне не жаль денег, я же не оттого, но я не хочу этой помощи, я не подлец!»

И все же он будет подлецом. Путаница эта была непонятна Джеге и мучительна. Стычка с теткой сделала ее еще мучительней. Он сильней почувствовал, что какой-то частицей втянут в это скверное гришкино дело, что он не простой зритель. Это ощущение не покидало его, и Джега не мог продохнуть до конца тяжелого удушья гришкиного дела.

Еще одна голова была набита битком мыслями о нинкиной смерти. Но думала эта голова по-иному, и мысли ее были четки и складывались, как кирпичи, в многоугольное и крепкое здание. Она знала, чего она хочет от светловского дела. О себе она совсем не думала, все усилия ее мысли были направлены к тому, чтобы оберечь комсомолию от мутных брызг, какие могли попасть в нее из этого светловского болота. Потому старался Петька Чубаров повернуть дело так, чтобы оно было ясным, очевидным… и посторонним, именно посторонним для комсомола. Впрочем, в интересе, с каким отдавался Петька мыслям и розыскам по светловскому делу, была частично повинна и давнишняя страсть его к уголовным делам и криминальной психологии. Перелистывая страницы газет, он уделяя уголовной и судебной хронике не меньше внимания, чем телеграммам, а перипетии конандойлевских уголовных эпопей были ему известны лучше, чем самому доктору Ватсону. Петька упорно скрывал свой криминальный уклон, немного стыдясь его. Но теперь, впервые случайно поставленный в близкое до жути соприкосновение с настоящим — не газетным, не придуманным, а совершившимся — убийством, Петька решил попробовать себя на деле.

Об этом думал он, подходя к двери с надписью «Следователь второго участка. Н. Макаров».

— Здорово, товарищ Макаров! — пробасил Петька, входя к следователю.

— Здравствуйте, Чубаров. Присаживайтесь. Какие новости?

— Я сам за новостями.

Следователь наклонился над столом, перелистал быстро блокнот и задержался на одной из страниц.

— Знаете, ваша остроумная догадка оправдалась. Я поручил проследить за подозреваемым вами Матвеем Кожуховым. Он действительно оказался левшой.

Петька взмахнул руками и опрокинул ворох бумаг на пол.

— Вот это да! — прокричал он радостно и удовлетворенно, наклоняясь за бумагами.

Но следователь сидел, смотря в свой блокнот, и, будто не замечая ни радости Петьки ни свороченных со стола бумаг, продолжал:

— Но всего пикантнее то, что наше открытие не приводит ни к чему.

Петька бросил поднятые было бумаги обратно на пол.

— Как ни к чему?

— Да уж так. Я внимательно вместе с экспертами изучил увеличенную фотографию убитой и убедился по характеру раны, что она нанесена левшой. Затем я убеждаюсь, что подозреваемый левша, и…

— И…

— Несчастное стечение обстоятельств губит результаты нашего сыска.

— Да не тяни ты кота за хвост, будь друг, говори скорей, в чем дело. Ведь все же ясно теперь.

Следователь спокойно докурил папиросу.

— В том-то и дело, что так же неясно, как и прежде. Надо вам сказать, что я велел следить не только за Кожуховым, но также и за Светловым. Ведь ему тоже вменяется в вину убийство, и если убил один, так не убил другой. Ну…

— Ну…

— Ну — случайное совпадение. Светлов тоже оказался левшой. К слову сказать, это ведь порок довольно распространенный, если вообще это можно назвать пороком.

Петька, забыв о рассыпанных бумагах, врос в кресло, потом мотнул головой, безнадежной и насмешливой улыбкой провожая крушение одной из самых блестящих его криминальных догадок.

— Чорт, действительно, довольно распространенный, — вздохнул он. — Ну, что ж, прощевай, товарищ Макаров.

Поздно вечером забрел Петька на огонек к Степе Печерскому. Усталый, но шумный, ввалился он в дверь и разом будто заполнил всю комнату своей крупной фигурой.

— Чудеса в решете! — рявкнул он еще с порога. — Да никак вы оба дома? Впервые в Европе! Ей-ей! Каков бес вас свел?

Степа блеснул очками и виноватой улыбкой. Счастливый случай.

Но потонула его добродушная гримаса в блеске Женькиной широкой улыбки, как утренняя луна в солнечном горячем и румяном восходе. Подняла руки Женька высоко вверх.

— Не разоряйся, Чубаров, не бес нас свел; не юли, Степа, не случай — любовь свела. Стой, смотри и удивляйся. — Потрясла головой, засмеялась звонко. Засмеялся и Петька, дрыгнул ногами, хлопнулся на диван.

— Зачем стоять, я уж сидя как-нибудь. А ладно у вас выходит. Тихо так, мирно… Тьфу ты пропасть.

Петька оглядел Женьку с ног до головы и подивился перемене. Не та Женька, да и только. Все то, будто, что и было, а все по-иному. Глаза посветлели, волосы распушились, платье старое тоже красивей и аккуратнее стало. Вся округлилась, налилась каким-то соком, смехом, теплом.

Раскрыл рот Петька. Свистнул громко и протяжно.

— Д-а, дела-а!

А Женька к нему. Села на диван, свернулась калачиком, привалилась плечом.

— Дела, Чубарь, такие, брат, что лучше не надо.

Петька положил тяжелую руку на женькино плечо.

— А это не опасно? Не заразительно?

— Чего?

— А вот это.

И Петька показал на прибранную комнату, на чистую степкину рубаху, на вычищенные ботинки Женьки.

Женька снова улыбнулась, и снова Петька удивился широкой и заразительной силе ее улыбки. Никогда не думал раньше, что Женька носит под своей грязноватой панамкой грибом, на некрасивом лице своем такую улыбку.

— Ничего, не бойся. Тебя, толстокожего, не проймет. Так оно и ладно.

— А давно вы, товарищи, вкусили сладость этого, как говорится, нового была?

Женька отозвалась живо.

— Давненько, так давненько, что уж и плоды есть. Чуешь, дурья голова?

— Здорово.

— Вот тебе и здорово.

Зажглась Женька.

— Эх, если бы знал кто, как сладко это самое носить в себе!

Потряс кудлатой головой Петька:

— Ладно, валяй, рожай, коли сладко. А мы это самое материнство и младенчество чайком спрыснем. Айда, Степа, сооружай! Я бы сам, да невозможно: уйду, — видишь, у нас с Женькой группа расстроится.

— Верно, Чубарь, не уходи, — ласково и тепло отозвалась Женька.

— Ладно куда уж там. От этакого тепла! Что я дурак что ли?

Были в его голосе и шутка и то самое тепло, о котором говорил он, обняв Женьку дружески за плечо.

— Чорт возьми, а хорошо на свете белом жить!

— А раньше-то разве плохо было, голова?.. — негромко спросил Петька.