Голодная бездна. Дети Крылатого Змея - Карина Демина

Может, и вправду в отпуск уйти?

А город… да Бездна его не возьмет. Простоял не одну сотню лет, простоит и пару недель.

Глава 13

Тельма с трудом дождалась окончания рабочего дня. Нет, ее не дергали, напротив, про нее будто бы забыли. Посадили в чистой комнате, которая, кажется, плавно переходила в полное Тельмы владение. Кохэн принес чулки, а кроме них – и обед в картонной коробке. Особенно умилила жестянка с лимонными леденцами, перевязанная розовой ленточкой.

– Если что-то нужно… – Масеуалле сегодня был серьезен.

– Знаю. Сказать тебе. Ты купишь.

– Я серьезно.

Тельма отмахнулась, признаться, в тот момент ей хотелось одного – остаться наедине с собой. Выпить треклятый холодный кофе, в который сахар сыпали щедро, силясь сладостью заглушить отвратительный привкус жженой муки. А потом медленно, тщательно прожевывая каждый кусок, съесть и сэндвич. Закусить конфетой.

Тельма так и сделала. А потом вызвала дежурного, прикрепленного к ее особе. И с этого момента время потянулось медленно.

Работа была.

Вот только сосредоточиться на ней не выходило. Тельма брала вещь за вещью, всякий раз с трудом преодолевая брезгливость. Вещи, пусть и просохли за ночь, но все одно были грязны, страшны, некоторые успели зарасти плесенью. И очевидно было, что с них и чудом ничего не вытянешь, но чудеса – чудесами, а протокол – протоколом.

Взять.

Сосредоточиться. Попытаться не думать о том, что вялая ладонь дежурного – вовсе не то, что ей нужно. Профессионалу должно быть безразлично, кто именно делает запись. И что у этого кого-то руки потеют. Сделать вдох. И выдох. Провести по влажноватой поверхности самыми кончиками пальцев, знакомясь, уговаривая то, что скрыто внутри улики, не бояться.

Память тоже живая.

И не всякому готова открыться. Это очевидно, только наука считает очевидное ересью, и если так, то Тельма – еретичка.

Память выманить непросто. Обрывки-нити, иногда – голоса, чаще – смутные запахи, а если повезет, то и картинки, пусть размытые, но техники обработают. И тогда, быть может, получится вытянуть из них хоть что-то.

В базе сотни пропавших детей, так ей сказали вчера.

Ушли и не вернулись.

Ушли и…

Вещи закончились как-то и вдруг, почти как леденцы из жестянки, которую Тельма сунула в карман, как и розовую издевательскую ленточку. Вздохнул с немалым облегчением дежурный. Устал? Или ему неприятно было находиться рядом с Тельмой?

Какая разница, главное, что коробку с кристаллами он принял и запечатал.

Ушел не попрощавшись.

Плевать.

Тельма же бросила взгляд на часы: четверть восьмого. И рабочий день давно закончился, и время для визитов, если разобраться, не самое подходящее.

Чем не предлог отсрочить встречу?

Один день погоды не сделает.

Тельма тряхнула головой: нет уж, хватит бегать. А то этак она и вправду уверится, что сидит в участке исключительно в силу своего желания служить обществу.

К счастью, нынешний вечер выдался ясным. Ощутимо похолодало, но к холоду Тельма давно привыкла. Тридцатый автобус высадил ее на границе района. И можно было бы пересесть на двадцать второй – маршрут Тельма давным-давно изучила – но она решила пройтись пешком. Всего-то два квартала, а ходьба – то, что нужно, чтобы очистить голову.

Настроиться.

Только настроиться не получалось.

Тельма шла. И отражение ее переползало из витрины в витрину. Здесь не боялись ставить огромные стекла, вероятно, у владельцев хватало средств на установку щитов. В стеклах, омерзительно чистых, отражались фонари, которые, что характерно, работали все.

Здесь и пахло иначе.

Сдобой крохотных пекарен, кофе и пряностями, еще красками, свежестью, радостью какой-то, которая заставляла Тельму чувствовать себя чужой. И она сторонилась, что витрин, что собственного в них отражения – всклокоченной мрачной девицы, одетой не по месту неряшливо.

Она сама не заметила, как ускорила шаг, спеша убраться с этих ровных улиц, сбежать от домов из красного кирпича, от фонарей и кованых вывесок, от людей, которых было много, несмотря на поздний час. Напротив, вспомнилось, что Второй округ с наступлением ночи оживает.

Художники и писатели, актеры и актрисы, достаточно успешные, чтобы позволить себе здесь квартиру, пусть и крохотную, съемную. Мама рассказывала, как жила здесь, с улыбкой, словно сама не верила, что было это в ее жизни.

Нет, ни к чему воспоминания.

Не сейчас.

Дом, в котором обретался мистер Найтли, для разнообразия был сложен не из треклятого кирпича, но из серого камня. Он выделялся и формой своей – одноподъездный, но в пять этажей, дом напоминал башню. И узкие окна усиливали сходство, как и круглая крыша с флюгером-всадником. Всадник этот утратил голову, но при том безголовая его фигура удивительным образом гармонировала с общим мрачным обликом здания.

Вместо дверного звонка с ручки свисал бронзовый молоток.

Тельма осторожно коснулась гладкой его рукояти. Как ни странно, но открыли сразу. Мистер Найтли собственной персоной.

– Ну здравствуй, дорогуша, – сказал он, дыхнув в лицо горьким дымом, – а я уж начал опасаться, что не доживу до твоего появления. Проходи.

Он не изменился.

Разве что меньше стал, Тельма помнила его высоким, а оказалось – он на полголовы ниже ее самой. И лысина разрослась, а кожа потемнела, обрела желтый болезненный оттенок. Кофта же его, серая, вязаная косичкой, осталась прежней. Лишь кожаные нашлепки на рукавах повытерлись до белизны.

– Не мнись, дорогуша, чай, не чужая.

А какая?

Чужая. Своих не бросают, а ее, Тельму, бросили. И теперь нечего притворяться добрым старым дядюшкой, хотя добрым мистер Найтли никогда не был.

В доме его пахло табаком. Дерьмовым, к слову, табаком, самого дешевого сорта, который он предпочитал прочим. Здесь было тесно и как-то пыльно. Захламлено.

– Иди, не стой, прислуги не держу.

– Позволить не можете?

– Могу. – Мистер Найтли бодро ковылял по узкому проходу, освещенному единственной лампочкой. Она свисала на длинном шнуре, покачивалась, пугая тени и клочья пыли. – Но не хочу, чтоб в моей квартире всякие шарились. Прислуга, дорогуша, имеет нехорошую привычку совать свой нос туда, куда не просят.

Вещи мешали друг другу. Старый буфет с пузатыми дверцами нависал над крохотным столиком, выстроились вдоль стены стулья, а табурет взгромоздился на полосатую некогда софу. Ее обивка расползлась, и из дыр торчали клочья конского волоса.

– Некогда заняться. Ты не смотри, я здесь не живу почти. И парадным ходом не пользуюсь. Считай, что для тебя исключение сделал.

Он остановился у подножия лестницы.

– Спасибо, – отозвалась Тельма, обходя кусок не то кресла, не то зеркальной рамы.

– Всегда пожалуйста, дорогуша, всегда пожалуйста… сочтемся, я думаю.

Мистер Найтли по ступенькам поднимался бодро, и хромота его была почти незаметна. Тельме не осталось ничего, кроме как идти следом.

Второй этаж.

И запах запустения, музея, в который давно уже никто не заглядывает.

Третий. Четвертый. Лестница узкая, как повернуться, но на стенах висят картины, правда, слишком темно, чтобы разглядеть, что именно изображено на них.

Пятый.

Громко щелкает выключатель, вспыхивают лампы, заставляя Тельму зажмурится. Здесь все иначе. Чисто. Упорядоченно. И, пожалуй, уютно.

– Привык, понимаешь ли… – Мистер Найтли потер руки. – А мои привычки – то немногое, что у меня осталось. Целители настаивают, чтобы я переехал. Климат тут, видишь ли, неподходящий. Пыль. Еще и лестница. Для сердца вредно. Что они понимают, идиоты!

Красная дорожка с зеленым бордюром. Вишневые панели, разменявшие не один десяток лет. Фотографии. Тельма ожидала, что угодно, но не эти фотографии.

– Узнаешь? Конечно, еще бы… все-таки ты не была младенцем.

– Мама?

Черно-белые снимки, и Тельма уже забыла, насколько они могут быть выразительны.

– Это… из «Потерянного сердца», верно?

Элиза Деррингер в белом платье, почти подвенечном. На самом деле платье – Тельма точно помнила – было бирюзовым, но на снимке почему-то казалось белым.

– А это… «Влюбленные из Хамары»? И еще «Последняя жертва Атцлана»? И это… «Сердце Масеуалле»… «Корхэма»… здесь все, да?

– Все, которые я ставил. – Мистер Найтли погладил снимок. – Она была великолепна. Потом были и другие, но не то… все не то… они висят ниже. Здесь – ее место.

Но не Тельмы.

И эти снимки, которых у самой Тельмы не было, – куда подевались? – заставляли ее острее ощущать собственную некрасивость. Неполноценность даже.

– Но ты пришла не для того, чтобы посмотреть на старые фото. Если хочешь, я сделаю для тебя копии. Пленки остались.

Хочет.

Но… не сейчас. Быть может, позже, когда Тельма сможет позволить себе, если не дом, то хотя бы квартиру, чтобы без соседей и неудобных вопросов, не ответить на которые она не сумеет.