Голодная бездна. Дети Крылатого Змея - Карина Демина

– И как, нашел?

– На-ш-шел… – Он облизал губы языком, розовым и непомерно длинным, будто не язык, а леденец, из тех, которые в лавке продаются по грошу за два дюйма. Когда-то, когда папаша еще не все пропивал, Нику покупали. И он, Ник, тоже купит сестрам. Следующим летом, когда его на работу возьмут, а с той работы заплатят.

А может, и раньше, если Роан и вправду клад нашел.

– Покажешь?

Роан соскользнул с корня, и движение это, необычно гладкое, будто и не человек – змея, заставило Ника отпрянуть.

И… почему ему не холодно?

Нет, сам Ник к холоду привычный, а вот Роан всегда мерз, потому и норовил на себя натянуть любое тряпье, которое попадалось. Он и летом-то ходил в старушечьем драном платке, который завязывал на животе узлом.

А тут в майке одной.

И не дрожит.

– А… чего ты так одет?

Роан пожал плечами. И вновь движение это…

– Клад… т-там… – Роан указал на обрыв.

Место это Ник знал хорошо. Да и все знали. Сюда и городские-то бегали. Обрыв-то, хоть и гляделся страшным, а на деле имелась там особая тропочка, по которой любой спуститься мог и к самой воде. Аккурат же в этом месте речушка разливалась, расползалась, и вода светлела, чистою гляделась. Летом – милое дело посидеть. У бережка самого и мелко, на дне – песочек, камушки, а чуть дальше пройдешь, то и глубина приличная, чтоб поплавать.

Но вот клад…

Обрыв этот изрыли не только ласточки. Ник и сам как-то глину красную долбил, все мнилось, что, если хорошенько покопать, то докопается до костей, навроде тех, которые циркачи привозили, врали будто кости эти – демонов. А учитель потом сказывал, что не демонов, а доисторических животных. Ник только собачьи нашел.

Выходит, Роану больше свезло.

Или нет?

Сомнения крепли. И вместо того чтобы к обрыву шагнуть – вот он, близехонько тропка заветная, за камнем белым прячется, Ник попятился.

– Я… тогда домой сбегаю, – сказал он. – Мамке скажу, а то волноваться станет.

Если Роан следом кинется… но тот стоял, прижавши голову к плечу, глядя на Ника круглыми глазищами своими…

– А клад… ты про него никому не говори, лады? Мы его потом перепрячем, а то если кому скажешь, то сопрут.

Ник шмыгнул носом и отступил.

Не было никакого клада… да и то, откуда здесь сокровищам взяться? Тот же учитель – хороший он мужик, хоть и тронутый немножко – сказывал, что земли эти пустыми стояли. Что не было тут никого, кроме бизонов и носорогов шерстистых, а люди уже потом пришли, после большой войны. А если так, то… не бизоны ж клад прятали?

Бизонам золото ни к чему…

– Я скоренько… а то ж ищут тебя все…

Ник и штаны свои подбирать не стал.

Он бросился прочь, думая лишь о том, что если доберется до ограды, то останется цел. Откуда взялась эта странная уверенность? Он не знал.

Не добрался.

Он услышал музыку, когда впереди показалась дорога. А за нею – и ограда с треснувшею перекладиной, через которую перебирались коровы, а старик Фармер никак не мог эту перекладину починить…

…свирель пела.

…звала.

…умоляла вернуться. Ник ведь так и не взглянул на золото. Откуда оно взялось? Разве это важно? Главное, что оно есть, лежит в трещине, у самой воды. Только руку протяни. Ник ведь не боится протянуть руку? Он и на кладбище ночью ходил, на спор, а тут день. Что плохого может случиться днем?

– Я… не пойду! – Ник упал на колени, заткнул ладонями уши, только шепот свирели все равно проникал в голову.

Золото.

Много золота. Столько, что одному не унести сразу. Поэтому Роан и прячется, он ведь не совсем дурак, понимает, кому можно верить. Нику вот можно. Он разделит золото на двоих.

Мамаше не придется больше ходить на работу.

И дом починят. Там ведь крыша течет, а денег, чтобы подлатать, нет. Ник принесет. Он же мужчина, единственная опора матери и сестер. Их одевать надо, вон, зима скоро, а ботинки дрянные. Ник купит красивые, из козлиной кожи, как те, которые в витрине стоят. Чтобы красные и с подошвой высокой, которая не промерзнет. А внутри – мех…

И пальто теплое, для мамы, для малых тоже… а самому Нику – ремень с пряжкой.

Он не заметил, как вновь оказался у реки.

Он не видел воды, но лишь монеты, огромные золотые монеты, за каждую из которых можно построить дом, а то и два. И лишь в последний миг очнулся, чтобы взглянуть в лицо того, кто недавно притворялся Роаном.

…вот только лица Мэйнфорд не разглядел.

Он снова стал собой, и испытал при том огромное облегчение, а еще – запоздалый страх от осознания, что мог остаться кем-то другим, застрять в этой чужой памяти, в нескольких часах ее.

Теперь же он был там, на берегу, и в то же время не был. Он видел и воду, и старое дерево с растрепанной гривой ветвей, словно сквозь туман. Как и мальчишку, что медленно и покорно заходил в воду. Как и существо с флейтой, тонкое и бледное, неимоверно хрупкое, словно из сахара сделанное.

А потом…

…потом была вода, ледяная и затхлая.

…земля.

…темнота.

Костры, разложенные на костях. Закопченные котлы. И ямы, прикрытые решетками. В ямах тесно. Сыро. И холодно. Дно их и вправду устлано золотом, теми самыми монетами, которые можно перебирать, потому что больше здесь нечего делать. А если не делать совсем ничего, то сойдешь с ума.

Танцы.

Свирель.

Одна свирель, но много беловолосых белолицых тварей, что выползают из нор и приносят к кострам полные горсти жирной земли, куски тухлого мяса и ленивых червей.

…твари пляшут.

Водят хороводы вокруг уродливого дерева с перекрученными ветвями.

Но не в этом суть, а в свирели, она поет.

Лжет.

Но другие почему-то не видят этой лжи. И Роан, настоящий Роан, сам идет к костру, и принимает чашу, до краев наполненную темным пивом. Он пьет и смеется, и становится в хоровод. И кружит, кружит вокруг костра, не замечая, как растет, вытягивается, аккурат, что трава, лишенная солнца. И волосы его становятся белы, а кости тонки, и он превращается в тварь.

И другие.

Не Ник.

Он встал в хоровод. Ему пришлось. Его бы не выпустили из ямы, но он взял с собой горсть монет. Нет, не надеялся подкупить тех, кому принадлежат все подземные клады, все жилы и травы, но золото тяжелое, а больше у него не было ничего тяжелого.

Он надеялся…

Не надеялся, но лишь не хотел становиться одним из них. И когда оказался у дерева, то швырнул монеты в лицо тому, который играл на свирели…

Это воспоминание оборвалось резко, и Мэйнфорд отшатнулся, вскинул руки, инстинктивно защищаясь от…

…чего?

Камера.

Обыкновенная камера. Чудеснейшая камера с каменными стенами. Никакой земли, никакой гнили. И пол лишен золотого покрова. К чему он в тюрьме?

Мэйнфорд засмеялся. И сам же схватил себя за горло, запирая этот неуместный смех.

Чужая память… дрянная была идея… а с другой стороны, ведь получилось же! Он и не предполагал, что подобное вообще возможно. И даже интересно, как оно на записи будет.

– Ты… как? – Он осознал, что стоит, упираясь обеими руками в стену, нависнув, что над лежаком, что над Тельмой. Та сидела, сжавшись в комок, обняв себя, и мелко тряслась. – Эй, живая?

А если истерика?

С женскими истериками Мэйнфорд управляться не умел.

Или с ума сошла? Придется отчет писать. Дурная мысль… отчет – это ерунда, а вот управление вновь без чтеца останется и на неопределенное время.

– Жива. Пока, – Голос ее все-таки дрогнул, и показалось, что еще немного, и Тельма расплачется.

– Это хорошо.

А вот подозреваемый был мертв. Возможно, что оно и к лучшему. Суда не будет, а значит, и казни, и совесть Мэйнфорда, которая в принципе ко многому привыкла, успокоится.

Дело закроют.

Определенно закроют. И запись не поможет. Уж больно момент удобный… заявить? Изымут. Засекретят. Перешлют на Остров, а там уже… в Доме-на-Холмах хватает специалистов по зачистке.

Кто эти твари?

И почему дети? Или… нет, в этом как раз есть смысл. Ответ очевиден, но… почему о них только сейчас узнали? Да и то, узнали ли… Кохэн в архивах поищет. Должна быть статистическая закономерность… возраст… пол… район…

Потом.

Мэйнфорд для начала выберется из-под земли. Он вдруг явственно ощутил всю тяжесть камня, который вот-вот рухнет на голову.

Семь этажей.

И чердак с голубями.

– Давайте руку. – Усилием воли он подавил приступ паники. – Идем.

– Куда?

– Для начала отсюда.

Руку она приняла.

Оперлась. И оказалось, что это прикосновение лишено той женской воздушной томности, которая донельзя раздражала Мэйнфорда. Тельма встала. Поправила перекрутившуюся юбку. Поморщилась: на колене виднелась дыра.

– Скажешь Кохэну, он купит чулки… и вообще, если чего надо, скажешь Кохэну.

– Он купит?

– Купит, – подтвердил Мэйнфорд. И подавил тягостный вздох. Сейчас он ощущал себя еще более древним, чем утром.