Генрих Эрлих Штрафбат везде штрафбат Вся трилогия о русском штрафнике Вермахта - Генрих Эрлих

Гиллебранд был хуже всех. Их ведь направили инструкторами в лагерь вроде как на практику после окончания «Наполы», а этот вдруг подал рапорт с просьбой направить его на фронт вместе с подготовленным им взводом.

— Тонкий ход, — разъяснил этот неожиданный порыв фон Клеффель, — отличится на фронте, получит ускоренное производство в следующий чин и какую–нибудь награду за храбрость, будет боевой офицер с хорошей фамилией и дипломом «Наполы», такому прямая дорога в Генеральный штаб. О, этот мальчик далеко пойдет!

Пока что предсказание фон Клеффеля сбывалось. После взятия высоты Гиллебранд был произведен в обер–лейтенанты, получил Железный крест и занял место убитого командира их роты. Майор Фрике уже ревниво посматривал в сторону рьяного выдвиженца, ведь его собственное представление на долгожданный чин гуляло где–то в высших сферах, как бы не заблудилось.

В присутствии начальства все разговоры смолкли. Обер–лейтенант отнюдь не был обескуражен этим, даже рад, потому что мог без предварительной подготовки привлечь всеобщее внимание к своей дежурной патриотической речи. Что–то там о необходимости не расслабляться из–за временного затишья, крепить бдительность и готовиться, морально и физически, к летнему наступлению и новым подвигам во славу фюрера и Третьего рейха. Юрген не вслушивался. Дождавшись окончания очередного трескучего пассажа, он громко сказал:

— Карл, спой, пожалуйста, что–нибудь душевное.

Лаковски как будто только этого призыва и ждал. Немедленно полилась мелодия, как прелюдия к песне. Потом он отнял губную гармошку ото рта и негромко запел:

Warte mein Mädel dort in der Heimat,

bald kommt der Tag

wo mein Mund dich wieder küßt.

Glaube mein Mädel dort in der Heimat,

daß mein Herz dich niemals vergißt.

Wie der Seemann seinem Schiff vertraut,

so vertraut er seiner Seemannsbraut.

Warte mein Mädel dort in der Heimat

bleib mir immer treu, immer treu.

П е р е в о д

Жди, моя девушка, там, на родине,

Скоро наступит день,

когда мои губы снова будут целовать тебя.

Верь, моя девушка, там, на родине,

Что мое сердце никогда тебя не забудет.

Как моряк доверяет своему кораблю,

Так доверяет он и своей невесте.

Жди, моя девушка, там, на родине,

Оставайся всегда верной мне.

Всех проняло. Курт Кнауф затосковал, уставившись взглядом в землю. Толстяк Бебе пустил слезу, он был очень чувствительным. Вайнхольд с Кинцелем прижались друг к другу. Хайнц Диц вытягивал губы, вспоминая, наверно, свою еврейку. Даже Гиллебранд занудел было после окончания песни: «Да, товарищи, всех нас…» — но заткнулся, махнул рукой, поднялся и пошел прочь, бросив напоследок: «Скоро ужин».

Das war ein Dorf

Это была деревня. Настоящая русская деревня. С целыми домами и жителями. Если бы жителей не было, они бы не сильно переживали. Главным были дома. После лагерных бараков, маршевых палаток и землянок на позициях они казались дворцами и напоминали о мирной жизни.

Их поредевшему взводу выделили для постоя избу, настоящую русскую избу. Она называлась пятистенкой. Четыре внешние стены, сложенные из толстых, в двадцать сантиметров, бревен, и внутренняя перегородка из почти таких же бревен, итого пять. Эта внутренняя стена придавала дому жесткости и основательности, но была, на взгляд Юргена, как–то по–русски избыточна, в его родной Ивановке таких домов не было. Там ставили дощатые перегородки. Да и комнат было побольше. Здесь же ограничивались двумя. Передняя была одновременно кухней и столовой, треть места в ней занимала огромная печь, оштукатуренная и покрашенная белой известкой, совсем не похожая на их куда более компактные и экономные печи с непременными изразцами. Дальняя комната была спальной, на трех небольших окнах, закрывая нижнюю половину, висели белые занавески с вышитыми красным и синим диковинными птицами. В углу стояла широкая металлическая кровать с панцирной сеткой и шарами на угловых стойках, на ней слоеным сдобным пирогом лежали две толстые перины, на одной спали, другой укрывались.

Хозяек было двое: старуха лет шестидесяти с иссеченным морщинами лицом и натруженными руками со взбухшими венами и ее внучка, только входящая в девичью пору, ее шерстяная кофта и длинная юбка толстого сукна, как будто перешитая из солдатской шинели, еще ждали своего наполнения. Звали их одинаково. Старую хозяйку все, следуя примеру фон Клеффеля, стали именовали фрау Клаудией, а девчонку кликали, как и бабка, — Клавкой.

Встретили они их радушно, насколько вообще можно быть радушным при виде пятнадцати грязных, вонючих, плохо выбритых, увешанных снаряжением и оружием мужчин, ввалившихся на ночь глядя в ваш дом. Накормили молоком, по кружке на брата, напоили горячим чаем из высушенного липового цвету и ягод шиповника, от пуза, спать уложили. Вернее, освободили им дальнюю комнату, где солдаты разложили на полу спальные мешки и завалились спать вповалку, в чем были. Сами же хозяйки, прихватив перины, убрались на печь, на которой под самым потолком была глубокая ниша, аккурат на двоих. Как они там на–под перинами спали, уму непостижимо, Юрген из любопытства заглянул как–то раз туда и чуть не задохнулся от жара.

Зато на следующий день жар им пришелся весьма кстати. Поутру фрау Клаудия поманила рукой Ганса Брейтгаупта, крестьянским чутьем безошибочно выделив его из других, и увела его куда–то на зады подворья. Там была банька, рубленная из осиновых бревен, в баньке — печка с выходящим наружу дымоходом, на печке — груда округлых камней с голову ребенка и покрытый ржавчиной металлический бак, размером с тех, что используют на полевых кухнях. Ганс на удивление быстро во всем разобрался, лишь одного не мог взять в толк — зачем на краю полки лежит столько веников, да еще старых, с побуревшими листьями. Он взял один веник, чисто подмел пол бани, потом использовал его для растопки печи.

К трем пополудни Ганс истопил баню. Они блаженно сидели, засунув сбитые ноги в корыто с горячей водой, рьяно терлись мочалками сами и терли ими спины друзей, скребли головы, обливались водой из котелков, зачерпывая ее по чуть–чуть, беззлобно подшучивали над Вайнхольдом (глаза–то не таращи, не про тебя прибор!) и Кинцелем (сзади не подходи!). Полки поднимались тремя уступами. Юрген показал Красавчику на верхнюю: давай туда! Вскоре к ним присоединился Ули Шпигель.

— По–моему, я первый раз после Африки по–настоящему согрелся, — сказал он через какое–то время.

На средней полке растянулся во весь рост фон Клеффель:

— И я погрею старые кости!

Тихо скрипнула и чуть приоткрылась входная дверь, в нее быстро проскользнула старуха и тут же плотно притворила ее за собой.

— Ну как вы тут? — сказала она, прошлась, нисколько не смущаясь, взглядом по обнаженным мужчинам, недоуменно пожала плечами, увидев стопку нетронутых веников. — Не холодно? — спросила она.